История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 - Джованни Казанова

Вот и вся история моего внезапного водворения в дом, где я должен был сделать большую карьеру, при условии поведения, которое я, такой, как я есть, обеспечить не мог. Volentem ducit nolentem trahit [72]. Я, прежде всего, отправился к моему ментору, отцу Жеоржи, чтобы отчитаться ему во всем. Он сказал мне, что я могу считать начало моей дороги положенным, и, поскольку я в высшей степени хорошо устроен, мое счастье отныне зависит исключительно от моего поведения. Запомните, сказал мне этот мудрый человек, что, чтобы сделать его безупречным, вы должны сдерживать себя, и все, что может случиться с вами пагубного, не может считаться ни как внешнее зло, ни как рок; эти имена не имеют смысла, все это — ваши ошибки.

— Мне очень жаль, преподобный отец, что моя молодость и неопытность часто заставляют вас беспокоить. Я буду вам в тягость, но вы найдете меня покорным и послушным.

— Вы найдете меня порой слишком суровым; но я предвижу, что вы не всегда будете мне рассказывать все.

— Все, абсолютно все.

— Позвольте мне засмеяться. Вы не сказали мне, где вы провели вчера четыре часа.

— Это не имеет никакого значения. Я познакомился с ними во время путешествия. Я думаю, это приличный дом, где я смогу часто бывать, по крайней мере, если вы не скажете мне обратного.

— Боже сохрани. Это очень порядочный дом, посещаемый людьми хорошего круга. Вас можно поздравить с таким знакомством. Вы понравились всей компании, и они надеются вас к себе привязать. Я обо всем узнал нынче утром. Но вы не должны часто посещать этот дом.

— Я должен сразу их покинуть?

— Нет. Это было бы нечестно с вашей стороны. Ходите туда один или два раза в неделю. Никакого постоянства. Вы вздыхаете, дитя мое.

— Нет, правда. Я вас послушаюсь.

— Я хочу, чтобы это не было послушанием; и чтобы ваше сердце из-за этого не страдало; но в любом случае, это надо преодолеть. Помните, что у разума нет большего врага, чем сердце.

— Но, однако, их можно согласовать.

— Вы себе льстите. Доверьтесь «Animum» вашего любимого Горация. Вы знаете, что нет середины, nisi paret imperat. [73]

— Я это знаю. Compesce catenas [74], говорит он, и он прав; но в доме донны Сесилии мое сердце не находится в опасности.

— Тем лучше для вас. Вы не расстроитесь от потери, просто, не следует посещать их часто. Помните, что моя обязанность — вам верить.

— А моя — следовать вашим советам. Я зайду к донне Сесилии еще несколько раз.

С отчаянием в душе я взял его руку, чтобы поцеловать; он ее забрал, прижал меня крепко к груди и отвернулся, не давая мне увидеть его слезы.

Я обедал в отеле Испании, рядом с аббатом Гама, за столом, где сидели десять — двенадцать аббатов, потому что в Риме все являются, или хотят быть, аббатами. Никому не запрещено носить платье аббата, все, кто хочет быть уважаемым, его носят, кроме дворян, не делающих церковной карьеры. За этим столом, где я никогда не говорил о своем наболевшем, приписали мое молчание моей проницательности. Аббат Гама пригласил меня провести с ним день, но я уклонился, чтобы пойти писать письма. Я провел семь часов за написанием писем дону Лелио, дону Антонио, моему юному другу Паоло и епископу Марторано, которые доброжелательно ответили, что хотели бы быть на моем месте.

Влюбленному в донну Лукрецию и счастливому в любви, покинуть ее мне казалось самой черной изменой. Для предполагаемого счастья моей будущей жизни, я начал с того, что стал палачом настоящей, и врагом своего сердца: я мог признать эту правду, только став низким объектом презрения на суде моего разума. Я полагал, что отец Жоржи, запрещая для меня этот дом, не должен был говорить, что он порядочный, тогда бы моя боль была меньше.

На утро следующего дня аббат Гама принес мне большую книгу, заполненную министерскими письмами, которые, для развлечения, я должен был переписывать. Выйдя, я отправился на свой первый урок французского языка, собираясь затем идти на прогулку; пересекая Страда Кондотта, я услышал, как меня зовут из кафе. Это был аббат Гама. Я сказал ему на ухо, что Минерва запретила мне посещать римские кафе. Минерва, ответил он, мне велит вас наставлять. Садитесь рядом со мной.

Я слышу молодого аббата, который громко излагает истинные или вымышленные факты, который напрямую, но без досады, критикует правосудие Святого Отца. Все смеются и повторяют его слова. Другой, когда его спросили, почему он ушел со службы кардинала В. отвечает, что потому, что его преосвященство думает, что не обязан ему платить, кроме как за некоторые чрезвычайные услуги, которые выполняются в ночном колпаке. Всеобщий смех. Другой говорит аббату Гама, что если он хочет провести вечер на вилле Медичи, он найдет его с «di due romanelle» [75], которые удовольствуются одним Quatrino [76]. Третий читает зажигательный сонет против правительства, и многие просят копию. Еще один читает свой сонет, в котором поносит честь семьи. Я вижу аббата примечательной внешности. Его бедра и зад заставляют меня предположить, что это переодетая девушка; я говорю об этом аббату Гама, который отвечает, что это Беппино делла Мамана, известный кастрат. Аббат его подзывает и говорит со смехом, что я принял его за девушку. Бесстыдник смотрит на меня и говорит, что если бы я захотел провести с ним ночь, он бы мог послужить мне либо мальчиком, либо девочкой. За обедом все сотрапезники говорили со мной, и мне показалось, что я был удачен в своих ответах. Аббат Гама, угощая меня кофе в своей комнате, сказал, что все те, с кем я обедал, были порядочные люди, и спросил меня: полагаю ли я, что понравился им.

— Осмелюсь предположить, что да.

— Не предполагайте. Вы уклонялись от вопросов настолько явно, что весь стол понял вашу скрытность. В дальнейшем вас не будут выспрашивать.

— Мне очень жаль. Надо ли обнародовать мои поступки?

— Нет, но есть всегда промежуточный путь.

— Это как у Горация. Это часто бывает очень трудно.

— Надо любить и оценивать одновременно.

— Я именно это и имел в виду.

— Ради бога! Вам сейчас есть, над чем думать, помимо любви. Это прекрасно; но вам придется бороться с завистью и ее дочерью — клеветой, и если эти два монстра не смогут вам повредить, вы победите. За столом вы сокрушили Салицетти, физика, и к тому же корсиканца. Он должен на вас взъесться.

— Должен ли я объяснять ему, что желания беременных женщин не могут иметь никакого влияния на кожу плода? Мне известны обратные случаи. Вы согласны со мной?

— Я не на вашей стороне, ни на его, потому что я видел детей с отметинами, называемыми желанными, но я не могу поклясться, что эти пятна приходят от желаний их матерей.

— Но я могу в этом поклясться.

— Тем лучше для вас, если вы знаете это с такой уверенностью, и тем хуже для Салицетти, если он отрицает возможность этого. Оставьте его в его ошибке. Это лучше, чем убеждать его, и сделать врагом.

Вечером я был у донны Лукреции. Там уже все знали и поздравляли меня. Она сказала мне, что я показался ей грустным, на что я ответил, что я хороню свое время, которому я уже не хозяин. Ее муж сказал ей, что я влюблен в нее, а ее свекровь посоветовала ей не быть такой бесстрашной. Проведя там час, я вернулся в отель, воспламеняя воздух своими влюбленными вздохами. Я провел ночь, сочиняя оду, которую на другой день послал адвокату, будучи уверен, что тот даст ее жене, любящей стихи, не зная, что это она — моя страсть. Я провел три дня, не видя ее. Я учил французский и переписывал письма министра.

В то время, как у Его Превосходительства каждый вечер собирался цвет римской знати, мужчин и женщин, я туда не ходил. Гама сказал, что я должен туда ходить без церемоний, как он. Я так и сделал. Никто не заговорил со мной, но мое никому неизвестное лицо вызвало вопросы, кто я такой. Я задал Гаме вопрос, кто эта дама, которая показалась мне более любезной и на которую я ему указал, но тут же в этом раскаялся, когда увидел придворного, который начал ему что-то говорить. Я увидел, что он меня лорнировал, затем улыбнулся. Эта дама была маркиза Г., чьим поклонником был кардинал С.К.

Утром в день, когда я решил провести вечер у донны Лукреции, в моей комнате появился ее муж, который сказал, что я занимаюсь самообманом, если пытаюсь показать, что не влюблен в его жену, и стараюсь не видеть ее часто, и он приглашает меня развлечься в первый четверг в Тестаччио со всей семьей. Он сказал, что я увижу в Тестаччио единственную пирамиду, находящуюся в Риме [77]. Он сказал также, что его жена знает мою оду наизусть, и она высказала очень высокое мнение обо мне своей сестре донне Анжелике, которая тоже не чужда поэзии и будет также на прогулке в Тестаччио. Я пообещал явиться в назначенный час к ним в двухместном экипаже.

Октябрьские четверги были в те дни в Риме днями веселья. Вечером в доме донны Сесилии мы говорили только об этой прогулке, и мне казалось, что донна Лукреция ожидает от нее столько же, сколько и я. Уж не знаю как, но поглощенные любовью, мы полагались на ее защиту. Мы любили, и мы томились, не имея возможности дать друг другу доказательства.