Вашингтон, округ Колумбия - Гор Видал

Выражение, которое было в глазах Скотти в тот момент, — вот все, что он мог припомнить, а Люси Шэттак все говорила и говорила, и ее голос звучал словно издалека, как по телефону при плохой слышимости.

— Пойдем, — сказала Диана, беря его за руку. — Извините, миссис Шэттак. — Она оторвала его от гонца, принесшего печальную весть.

— Куда? — спросил он, удивляясь тому, что еще может говорить. Он поймал свое отражение в зеркале и с отвращением убедился, что выглядит как обычно: ничто не выдавало его внутреннюю боль, и только шоколад таял в руке. Но боль была самая настоящая, просто он потерял способность реагировать: подняться до трагедии или пасть в бездну отчаянья. Вместо этого в его мозгу не переставая крутился хроникальный фильм. Морская пехота высадилась на берег. В его ушах гремел диалог из кино: «Но ведь он еще совсем ребенок, капитан! Его нельзя назначать в дозор!»

Он попытался мысленно представить себе момент смерти Скотти и получил застывший кадр: Скотти подает мяч в бейсбольном матче под пальмами, а из пианолы по соседству несутся звуки песни «Ты для меня все», исполняемой бесцветным басом самого Скотти — голосом, которого он, Питер, никогда больше не услышит.

— Мистер Кархарт ждет. Он у себя в кабинете.

— Чего ждет? — Питеру не хотелось больше жить, хотелось, чтобы все остановилось, сказать: «Спасибо, с меня довольно», и рухнуть на пол с пулей во лбу.

— Вот макет. — Диана подала ему пробный номер «Американской мысли». — Идем. Вон туда. — Она подтолкнула его к двери.

Мистер Кархарт стоял за столом, на котором были разложены какие-то таблицы с множеством небольших квадратиков, частью пустых, частью надписанных.

— Генеалогическое древо, — любезно пояснил он.—

Я проследил род Кархартов вплоть до Роберта Брюса, [37]по обеим линиям.

— Это должно быть интересно, сэр. — В одной руке Питер судорожно сжимал макет «Американской мысли». Растаявший шоколад в другой грозил закапать ярко-красный ковер. Не без отвращения Питер понял, что драматизирует не смерть Скотти, а собственное горе.

К счастью, слухи о том, что мистер Кархарт зануда, не были преувеличены. Подобно всем величайшим занудам, он не только имел набор своих тем и анекдотов с бородой, но и был способен на стихийные вспышки непроходимой тупости. Как раз это и было нужно сейчас Питеру.

— Вот видите, у меня все в порядке с девятнадцатым и большей частью восемнадцатого века. Разумеется, тут и там попадаются лакуны, но в общем линия Кархартов ясна. Ну, а в семнадцатом веке есть несколько небольших проблем. — Он нахмурился: очевидно, проблемы были достаточно серьезные. — Вот тут у нас связь с сэром Томасом Броуном, [38]это весьма интересная связь, но она целиком зависит от этой вот дамы. — Он ткнул в один из квадратиков. — Кто был ее первый муж? Связаны ли мы с ее детьми от первого мужа или от второго?

Пока выяснялся этот вопрос, Питер присматривал, куда бы выбросить шоколад; это было рискованное дело, так как мистер Кархарт, требуя от жертвы безраздельного внимания, обладал способностью холодным взглядом пригвождать к месту всякого слушателя, которому вздумалось бы заерзать или зевнуть, не открывая рта.

Наконец обязательный номер программы закончился, и Питер вручил Кархарту номер «Американской мысли» и одновременно произнес перед ним речь.

На Кархарта это как будто произвело впечатление.

— Да, что-то в этом роде нам бы не помешало. Как говаривал мой друг Генри Адаме: «Вашингтон — это культурная пустыня». Просто удивительно, зачем он вообще тут обосновался. Представляю, какая это была для него пытка: жить напротив Белого дома и знать, что в отличие от своего деда и прадеда там он никогда жить не будет. — Ладно, пусть мистер Кархарт все это объяснит и разобъяснит. Питер ощутил беспокойство — верный признак того, что Кархарт оказывает на него воздействие. Занудливость Кархарта возродила его к жизни.

«Почему бы не позволить себе чуточку вульгарности? Давайте пригласим президента», — говорил Генри Адаме, и это всегда приводило Милисент в ярость, потому что президентом-то был ее дядя. Иниэс Дункан первый обратил внимание Питера на то, что, подобно средневековой римской знати, каждый из именитых вашингтонских родов основывался на одном-единственном выдающемся человеке. В Риме это был папа, в Вашингтоне — президент или прославленный законодатель. И еще долго после того, как имя знаменитости бесследно стиралось в памяти людей, ей продолжали поклоняться у домашнего алтаря, ибо она являлась единственным источником чести рода, основой всех его притязаний. Говоря о дяде, Милисент не называла его иначе, как президент, словно до него не существовало тридцати других.

— Я не стану вкладывать деньги в такое предприятие, — изрек наконец мистер Кархарт, предавшись занудным воспоминаниям о дне, проведенном с Генри Адамсом, — дне, в течение которого, как оказалось, не было сказано ничего такого, что так или иначе не касалось бы генеалогического древа Кархарта. — Но…— В маленьких тусклых глазках за золотым пенсне вроде даже сверкнул огонек. — … я подпишусь на первый год издания.

«Чтоб ты сдох», — подумал Питер и, запустив руку с шоколадом под стул, мстительно вытер ее о сиденье, нисколько не заботясь о том, видит это мистер Кархарт или нет. Злодеяние прошло незамеченным, ибо как раз в эту минуту Милисент просунула голову в дверь.

— А ну-ка, вы там, займитесь тем, зачем вас сюда позвали. Питер, явилась твоя сестра.

Джо Бейли радушно хватил Питера по плечу.

— Как живешь, приятель? — прокричал он своим густым басом, но Инид перебила его:

— Ты опять растолстел! А что это у тебя с рукой? — Она замечала все. — Шоколад! Ну и свинтус! — Она дала ему бумажную салфетку. Он с благодарностью взял ее и вытер руку.

— Что ты здесь делаешь? — одновременно спросили они друг друга, и оба засмеялись, радуясь уже одному тому, что они такие одинаковые. Питер объяснил, по какому делу он пришел к мистеру Кархарту. Инид сказала, что Джо захотелось познакомиться с вашингтонским обществом.

— Один бог знает, зачем это ему понадобилось. По правде говоря, скучнее Милисент дамочку еще поискать, а кроме чая, тут ничего не дают.

Как обычно, вокруг Инид стал собираться кружок, и Питер оставил ее. Она уже успела выпить, но твердо держалась на ногах и не заплетала языком. Однако Джо Бейли не отходил от нее ни на шаг, словно боялся, что она может упасть.

— Кто эта девушка? — Иниэс был тут как тут.

— Моя сестра.

— С твоей стороны это непорядочно — так меня надуть.

— Я хотел, чтобы вы полюбили меня ради меня самого.

Спасая честь, Иниэс перешел к пассивной обороне.

— Пожалуй, это самые никчемные люди, каких мне приходилось встречать. Сталин прав: отмирающие классы добровольно не сходят со сцены.

— Ну, а как насчет беседы? Ведь, в конце концов, это салон. — Поддразнивая Иниэса, Питер ощущал в себе какую-то душевную смуту, что-то такое, что имело отношение к Скотти помимо факта его смерти.

Иниэс ожесточенно поносил заманчивый мир, в который ему так хотелось пролезть, и, желая сохранить его дружбу, Питер поддакивал ему. Тут появилась Диана, горевшая желанием узнать новости. Питер предпочел говорить без обиняков.

— Пустой номер. Он не дает ни гроша.

— Не может быть!

— А почему бы тебе не пустить в дело твои собственные деньги — сэнфордовские миллионы? — Иниэс решил: мстить так мстить.

— Миллионы не у меня, миллионы у моего отца, и я не думаю, чтобы такой журнал пришелся ему по вкусу. Но… — Он повернулся к Диане и посмотрел ей прямо в глаза. — …Я попробую провернуть это дело.

Диана недоверчиво глядела на него.

— Правда?

Да, Питер сказал это всерьез. Пора бездействия кончилась. Годы, проведенные в школе и в армии, считай, пропали зря. Теперь он должен положить конец своей пассивности, сделать что-то стоящее и в то же время такое, что порадовало бы Диану, особенно сейчас, когда она поссорилась с Билли. Это нечестивое побочное соображение он постарался выбросить из головы. Он сделает это ради нее самой, подобно Скотти, который умер, совершая нечто важное, по крайней мере в данный момент. Но ведь все это сантименты, сурово одернул он себя, все это ложь. Умирать во имя чего-то так же глупо, как умирать ни за что. Он хотел пережить войну, и он ее пережил. Теперь надо платить за эту разумную осторожность, найти своей жизни должное применение. Он уже готов был порадоваться за себя, как вдруг ему пришло на ум, что он ведет себя неблагородно. Ведь он делает только то, что ему хочется, и ничего больше.

— Ну, пошли, — сказал он Диане, удивив этим больше себя, чем ее.