Вальсирующие, или Похождения чудаков - Бертран Блие

– Только для нас.

– Просто делаю доброе дело! У вас был такой несчастный вид! Но вы – исключение, слышите? Единственный случай! О других парнях я и слышать не хочу. Для них все закрыто!.. И тем не менее я одна в своей бетонной конуре… И вовсе не потому, что муж в командировке, а дети – в зимнем лагере. Ничуть! Я просто одинока! И хочу такой остаться! Никаких детей! Никакого мужа! Я никому не наставляю рога! А раз сплю со всеми, значит, нет и ревности. Я ничего не обещаю и даю все. Но не у себя дома. Я трахаюсь на природе, на прогулке, в гостях. Я не из тех девушек, которые притворяются, будто не знают, с каким числом мужчин они спали. Эти воображалы, разыгрывающие шлюх, бесят меня! Я им не верю. Так не бывает! Уверяю вас, помнишь обо всех! Как можно забыть их слюнявые рты, их роющиеся в тебе руки, гадости, которые они нашептывают в левое ухо, особенно старики… Такое не забыть! На такие вещи у меня память слона! Будто только вчера случилось. Их число я хорошо помню: триста сорок семь, я подсчитала. Чего рожи вытянулись? От пятнадцати до двадцати пяти лет, и нечего зря вопить! Меньше чем один в неделю, я вычислила.

– Мы в том числе?

– Конечно нет.

– Ладно… Значит, ты забыла, как мы тебя трахали?

– Это не так называется…

– Тогда что это? Пасодобль?

– Нет… Просто чуточку занимались любовью. Попробовали сделать женщину счастливой…

– И нам это удалось?

– К несчастью, нет… Но должна признать, что вы не бездельничали! Отдаю должное вашей выносливости.

– И никого таких же среди трехсот сорока семи предшественников?

– Никого! Одни лентяи. Бездари!.. Поэтому я и не хочу их видеть у себя дома… Прочь пошли! А то веник пущу в ход! Освободите лестничную площадку! Вы видели объявление в холле? Мой дом категории Ф-2 испытывает аллергию к уличным торговцам! К тому же я ни в чем не нуждаюсь. Нет, правда, я не могу сказать, что вас не хватает! Честно! Можете оставить себе швейцарский рулет. Право, сегодня у меня нет аппетита. При одной мысли, что ваши брюки будут висеть у меня на стуле, меня начинает тошнить. Не хочу видеть ваши сигареты у себя на ночном столике, ваш крем для бритья на умывальнике, ваши потные носки у кровати! Мои простыни всегда чистые. Я свинством не занимаюсь. Я не ношу их в прачечную по месяцам. Утром, когда я встаю, они едва помяты. Слегка подтягиваю внизу, и постель в порядке… Так что лучше не настаивайте, иначе я позову полицию!.. Мне не требуется зеркальце, чтобы убедиться, что вы уже тут, дрожите, постукивая ножками. Ваш крем после бритья дурно пахнет… Нет, за кого вы меня принимаете? Еще минута, и я без всякого заору о насилии. Я вас засажу в кутузку! Можете духарить в тюремном автобусе. Пошли-ка вы все отсюда! У меня нечего есть, пить и курить! Спасибо за то, что заехали! Так мило, что проводили меня! Извините, что быстро ушла, я не проходной двор. Мне нравится, когда меня трахают, но не люблю, когда целуют… Жму руку и отправляюсь баиньки. Только не надо смотреть на меня такими жалостными глазами. Ваши дешевые духи и билет в кино не поколеблют моих устоев!.. Кстати, смените машину, старина, ваша печка совсем не греет!.. И как вам только не надоест все время рассказывать о жене? Вот и оставайтесь с нею! В другой раз, если захотите, чтобы я раскрылась, вам придется здорово постараться. То есть раскошелиться. Сделать неожиданный подарок. Показать свою коллекцию картин, вы ведь представитель фирмы? Открывайте ящик! Распакуйте чемодан! Я выберу себе что-нибудь. И примерю перед вами, клянусь. Оставшись в ночной сорочке, вы расскажете последние новости! Мы сами придумаем ей название. Но до этого вам придется меня кормить, приглашать на прогулку, удивлять, забавлять. Чтобы я хоть раз рассмеялась. Так что чередуйте один сюрприз с другим. Устройте мне ралли-развлечение! Только вот дорожные рестораны не для меня. Там подают слишком жирную картошку. Вернувшись домой, мне приходится проветривать у окна одежду. А утром она холодная как лед. И не пытайтесь водить меня в кабаки, где танцуют и трахают. Все хаты я знаю наизусть. Ужас! Там даже нет мыла! Черт побери! Я не девочка. Мне двадцать пять лет, от меня не пахнет мочой. Я заслуживаю некоторого уважения! Распахните же передо мной двери, хамы несчастные! Относитесь ко мне как к даме! Теоретически в мои годы мне давно пора стать матерью семейства. Кстати, я бы вам понравилась в положении? Ведь было бы больше места, чтобы полапать! Я бы совсем изменилась. Даже пришлось бы купить бюстгальтер. Но бегать не смогу. И придется обходиться без брюк, которые мне очень идут. Буду дрыхнуть целыми сутками. Даже во время работы, когда мою головы. Представляете качество? Я уж готова все бросить, чтобы готовить мужу вареные яйца, мясо, спагетти. Нет, я совсем не подарок, но ему нравятся мои глаза.

– У тебя есть ребенок?

– Их у меня пять… Только я потеряла их из виду. Они сердиты на меня за то, что я их выбросила в отстойник. Трехмесячные, у них еще не было признаков пола. Раздается плеск, и тельце уходит в воду. Если их обнаружат, у них есть шанс вырасти, выбраться наверх, переплыть Средиземное море… Ловкие пловцы! В этом возрасте они упрямы! И обводят вокруг пальца людей за бортом, разных педиков, стараясь добраться по волнам до Туниса. Какая же я была дура, надо было поместить их в бутылку! Доплыв до Джербы, они оказались бы в поле зрения людей в плавках… Но в такие минуты обо всем не подумаешь. Увидев полицейскую машину, можно ошибиться улицей. «Что вы несете в этом пакете?» – «Свое!» Да к тому же у меня есть потрясный друг! Из больницы мне удается выбраться довольно быстро. Прочь оттуда! Как из меня вышел пятый, я даже не заметила! Когда проснулась, мой маленький пловец, мое сокровище уже лежало рядом…

Минуем Ле Пьюи. Девчонка молчит. Это кажется нам странным. Выезжаем из города. Снова появляются села.

– Понимаете, мои родители живут в Ле Пьюи. Я не видела их пять лет. Я не для красного словца говорю, но мне хотелось поскорее оттуда выбраться…

– Видно, ты их любишь?

– Да! Мы очень привязаны друг к другу! Мы всегда помогали друг другу.

– Чем они занимаются?

– Ничем. Продали магазин и живут на ренту. Часовщики-ювелиры.

– Старые?

– Пятьдесят лет. Им всегда было пятьдесят лет. Когда я родилась, им уже было пятьдесят.

– Ты единственная дочь?

– Еще бы! Разве не видно, что меня держали в вате? Мать говорила, что ей было так больно, что она решила «никогда больше» не иметь детей. «Лучше уж взять на воспитание!» Она была такая плоская – фигурой, умом, всем! А тут еще я вылезла раньше времени – перепутала даты. Мы уже тогда плохо понимали друг друга. Связь не получалась. Вечный треск в проводах. Преподнесла ей сюрприз. Бедняга страдала целую ночь и весь день. Царапаясь, я словно старалась найти дорогу в канале. Несчастная навсегда вылечилась от любви!.. Она яростно всем вопила: «Пожертвуйте ребенком!» Я словно сейчас слышу… Добавьте потом пятнадцать лет страданий, настоящую каторгу. С такими вздохами, что разрывалось сердце, с вознесением молитв к небу. Руки же у нее опускались все ниже! Да еще какими мигренями я ее наградила! Не представляете, сколько квадратных метров компрессов мне пришлось ставить ей на голову! Именно я обрекла ее на жизнь в постоянной темноте. Она стонала при малейшем шуме. Ей стало невтерпеж слушать даже бой часов – их пришлось вынести из комнаты, а при скрипе дверей она вопила от отчаяния.

И так продолжалось пятнадцать лет! Большой срок, в течение которого она обнюхивала меня, изучала, рассматривала со всех сторон, стараясь обнаружить дурные наклонности, невыносимые манеры, ужасные привычки… Мирно жилось мне только в инкубаторе. Я только и слышала: «Сядешь за стол, когда руки будут чистыми», что у меня ужасные ноги! Что у меня грязь под ногтями! Недостаточно было, что я их подстригала до крови… А мои уши – как только она их не обзывала, приходилось их демонстрировать, чтобы она могла обнаружить что-то черное, желтое, всех цветов! Если она видела, что я клюю носом во время еды, меня хватали за ухо… Я сама нарывалась на наказание! «Ты знаешь, что тебя ждет, дочь моя? Печальная жизнь! Глухота! Садись, не двигайся, я почищу тебе их (уши)…» Бабушка во время войны ставила масло в сундук. Затем заворачивала его в промокашку, бумага вся промасливалась. Эту-то бумажку она затем засовывала мне в ухо и поджигала ее свечой… Мне было очень горячо, ушная сера начинала плавиться и выкапывать. Она была счастлива: «Вы только посмотрите на эту свинюшку!»

Позднее я настолько хорошо все слышала, что вынуждена была затыкать уши ватой, ибо шумы действовали на меня со страшной силой. Скрип трамвая буквально разрывал голову. На другой день, когда она страдала от мигрени, я нарочно роняла что-нибудь тяжелое у ее кровати, и она вздрагивала, лежа с закрытыми глазами… Это было невероятной дерзостью! «Погляди, как она на меня смотрит. Этот ребенок презирает меня!» Я не хотела опускать глаза. Тогда она в который раз отказывалась иметь со мной дело. «Занимайся сам своей дочерью! Я больше не могу!» И пока она не уходила к себе, он смотрел на меня расстроенными глазами. «Ты меня очень огорчаешь, малышка Мари-Анж». Мы обедали на кухне одни. Нас разделяла его газета, как всегда тщательно сложенная вчетверо, из-за которой были видны только лысый череп, морщины и брови удивленного на всю жизнь человека. Затем он уводил меня в магазин, чтобы наблюдать краем глаза, как я делаю уроки. На это у меня уходили многие часы, я решительно не походила на других! Нацепив ранец, я следовала за ним по пятам. Иногда он брал меня за руку. Тогда мне казалось, что это я сама веду его, как послушное животное, на дополнительные занятия… Мы входили с черного хода. Не говоря ни слова, садились друг против друга. Я раскладывала тетради среди будильников, небольших часов. Мои мерзкие, ни на что не похожие тетрадки… И нацепляла на себя просто так, чтобы померить, несколько часов… А он тотчас приступал к делу. Чинил одни часы за другими, а я молча сидела с сухим пером в руке, наблюдая, как он работает под лампой, с козырьком на глазах, со специальной лупой, придававшей ему вид мухи, со всеми его маленькими инструментами, щипцами, напоминавшими лапки, дротиками, отверточками, насосиками, прихотливыми приборами…