Ковчег. Исчезновения — 1. - Вадим Сухачевский

— Пока не могу назвать это словами… Чувствую себя странно — будто не только я сотворен заново, но и весь мир вокруг…

— Да, и я чувствую то же самое… А твой дар? Ты ощущаешь его?

— Да! И он сейчас, по-моему, стал гораздо сильней!

— Так это и должно быть! Ты, наверно, знаешь — древние жрецы вступали в соитие со жрицами бога Энку, чтобы усилить свой провидческий дар… И что же ты видишь сейчас, Аризоил?

— Вижу свет впереди, там, где раньше видел только какую-то неразборчивую рябь. Это свет жизни!.. Да, в самом деле, теперь, когда ты рядом, я вижу все гораздо отчетливее.

— Это значит, что я — та самая половинка, которой недоставало твоей душе. Мы оба — половинки, которые так нужны друг другу!.. А в прошлом, Аризоил? Ты что-нибудь видишь в своем прошлом?

— Да… Но там все гораздо более уныло… Решетки на окнах, люди в белых халатах… И называли меня там вовсе не Аризоилом — другим, очень длинным именем. Больной Галерников Из Шестнадцатой Палаты — вот как там называли меня… И еще была женщина, которая называла меня по-другому. Она называла меня Борис, Боря… И часто плакала… И еще я вижу… Только это уже не в прошлом, а в будущем, но совсем, совсем близко! Та женщина одета в черное, стоит за железной оградой перед какой-то каменной плитой. На плите фотография мужчины и надпись…

— Что, что там написано?!

— Вижу неясно…

— А ты крепче, крепче меня обними!.. Ну, теперь видишь?

— Теперь вижу… Там написано: Галерников Борис Анатольевич, и еще какие-то две даты выбиты внизу… Да ведь Борис Галерников — это, вероятно, я! И фотография, стало быть, моя! Теперь хотя бы знаю, как я выгляжу!.. Как я виноват перед этой женщиной! Она оплакивает меня в ту самую минуту, когда я — вместе с тобой. Да, да, мы там вместе, рядом, как сейчас! Я отчетливо вижу это!

— Со мной?.. А даты? Ты видишь, какие там даты стоят, на этой плите?!

— Смутно пока.

— Прижмись ко мне изо всех сил!.. Ну, давай же!

— Первая дата… Единица, девятка, шестерка… Ага, вижу целиком: тысяча девятьсот шестьдесят второй! Вот я, значит, когда родился…

— А вторая?.. Еще теснее прижмись!.. Ну!

— Да, вижу… Двойка… два нулика… пятерка… Две тысячи пятый! А сейчас какой у нас?

— Господи, да он самый, две тысячи пятый… Неужели нам так мало отмерено?! Только-только нашла свою вторую половинку — и как ненадолго, оказывается! Почему, почему все так несправедливо?..

— Нет, это вовсе не то, что ты думаешь. Правда, в ту минуту, о которой речь, мы очень далеко от той женщины, но мы, — я это отчетливо ощущаю, — мы оба живы!

— (Горько.) Стало быть, живыми вознесемся на небо…

— Ты не веришь мне?

— Верю… Но те, кто вырубает даты на могильных плитах — они тоже никогда не ошибаются… Там, где мы — там что-нибудь, кроме неба, есть?

— Да, горы… Домик высоко-высоко в горах. И мы вдвоем, а больше — никого.

— Вдвоем, и больше — никого… Как бы я этого хотела! Но, видно, те горы тоже на небесах. Потому что здесь, на земле все совсем по-другому…

— Здесь тебя кто-то ждет?

— Ждет, уверена.

— Твой супруг Энку в своем храме?

— Нет. Я только теперь окончательно вспомнила — я вовсе никакая не Ина-Эсагиларамат, не Возлюбленная в храме Эсагилы. Я всего лишь земная женщина по имени Ирина. И, увы, храм, которому я принадлежу, — это всего лишь те самые две клетушки в железобетонной коробке. А мой Энку носит весьма прозаическую фамилию Еремеев, днями сидит за компьютером, а по вечерам либо валяется на диване перед телевизором, либо за бутылочкой коньяка спорит с другом Гоней о политике. И совершенно не верит в мой дар, насмехается над ним… Когда-то я думала, что он-то и есть моя вторая половинка. Только наши половинки так и не соединились в одно целое, видно, с самого начала не подходили одна к другой. Но все равно он мне дорог. Совсем по-иному, чем ты, но тоже очень, очень дорог! Это ведь ради него я очутилась здесь — чтобы, если получится, и для него выторговать спасение на "Ковчеге"…

— Кстати, о "Ковчеге"… То, о чем меня тут все время спрашивали, а я не знал, что ответить… Только теперь, когда соединился с тобой, наконец знаю ответ. Оказывается, весь этот "Ковчег"…

— Ах, погоди ты о "Ковчеге"! Зачем он мне теперь? Все равно наши с тобой половинки смогут соединиться только на небесах! Чтобы это произошло на земле, мой Энку, мой Еремеев сам должен меня отпустить, но я… я никогда не решусь попросить его об этом… Да и зачем? Ведь уже скоро, очень скоро… Послушай-ка, а месяц и день там, на плите, случайно не выбиты?

— Выбиты… Сейчас… Двадцать, потом точка, нолик и восьмерка.

— Значит, это случится двадцатого августа. Не знаю, какое сегодня число, но чувствую, что это близко, совсем-совсем рядышком!.. Когда это? Через неделю? Через две? А может быть, и…

— Тише!.. Ты сейчас слышала?

— Что?

— Мне послышалось — там какое-то движение. И, по-моему, свет мелькнул. Ты не видела?..

— Нет, я лежу с закрытыми глазами.

— Впрочем, возможно, мне померещилось. Теперь уже ничего не вижу… О чем ты сейчас думаешь?

— Я вдруг вспомнила… Даже, мне показалось, откуда-то услышала только что… Двадцатое — это ведь шестое по старому стилю. Преображение Господне!.. А свет — это свет с Фавора!.. Аризоил!.. Борис!.. Боренька! Что если и вправду не где-то на небесах, а здесь, на земле, что-то для нас действительно преобразится?.. Ой, мне сейчас тоже показалось, что где-то там мелькнул свет!..

* * *

Впереди метнулась какая-то крупная тварь, выхваченная из тьмы снопом света.

— Не надо, не включай дальний свет, — сказала Нина Еремееву.

Он переключил фонарик на ближний.

Они вдвоем уже минут пятнадцать продвигались по узкому наклонному винтовому туннелю, круто уходившему вниз. Гоня рвался идти вместе с ними, но его посланцы монархов Христофор и Викентий оставили при себе в качестве заложника. Говорить ему этого не стали, вероятно, щадя его чувства, объяснили на своем языке только Нине, уже более или менее освоившей тарабарское наречие, но отчетливо произнесенное ими слово "секирбашка" не нуждалось в переводе. Вина перед бедным Гоней, оставленным в заложники людоедскому племени, Нинин поясок, напоминавший о себе чуть слышным попикиванием, неведомые здоровенные твари, шуршавшие где-то совсем совсем рядом, — все это сильно давило Еремееву на психику. К тому же теперь ближний свет фонариков пробивал глухую темь всего на какой-нибудь шаг вперед, что прибавляло чувство незащищенности.

— Ни черта под ногами не видно, — буркнул он. — Шею свернем — не боишься? — Сам тут же понял, что вопрос глуп: ничего, ничего она не боялась, эта девочка.

— Не свернем, — уверенно ответила Нина, — они же эту серпантинку для себя прокладывали, вон, всю дорогу гранитными плитами уложили. Видна работа старых мастеров! Дороге-то, судя по слою пыли, думаю, века два, никак не меньше. Не то что какой—нибудь нынешний "Геморрой-строй": все лишь бы тяп-ляп! Ведь в эту базу для "Ковчега" сколько небось миллионов вбухано, а когда строили, даже георазведку не удосужились толком провести, не заметили, что вся их база чужой серпантинкой опоясана!

Еремеев спросил:

— А как ты думаешь, зачем они, — я имею в виду Королевство с Империей, — зачем они землю шурупили, рыли эти ходы?

Нина пожала плечами:

— Не знаю, письменной истории у них нет, остается только гадать. Может, для каких-то своих культов, а может быть, тоже создавали что-то наподобие этого "Ковчега", иди знай. Уверена, таких сооружений у них по всей земле понарыто великое множество.

В этот момент одна из здешних тварей, размером с хорошего бульдога, выпрыгнула из-под ног Еремеева и унеслась прочь. Он едва не вскрикнул.

— Не бойся, — сказала Нина, — это, как я понимаю, манильская земляная собака, о ней когда-то Гумбольд в своих записках упоминал. Сам он этих собак не видел, описал по рассказам аборигенов. Он считал название неудачным, был уверен, что это крупный грызун, родственный крысам, живущий только под землей и полагал, что эти грызуны вполне могут обитать и в Европе, но только где-нибудь в глубоких катакомбах, потому что очень пугливы и боятся солнечного света, зато отлично видят в темноте. Никто тогда Гумбольду не поверил, посчитали, что поверил в легенды туземцев, но, судя по его описаниям, это как раз они и есть. Я так думаю, у них инфракрасное зрение, от яркого света они сразу слепнут. Дальним светом ты, наверно, уже нескольких ослепил, жалко…

Неужели при нынешних обстоятельствах ее действительно могла заботить судьба каких-то, пускай даже самых уникальных манильских собак. Заботила, оказывается. "При ее взрослости, иногда все-таки — совсем еще ребенок", — подумал Еремеев.

Нина между тем продолжала:

— Если бы у них был разум, то они бы сейчас, наверно, решили, что откуда-то сверху к ним вдруг снизошли какие-то беспощадные боги, ослепляющие невесть за какие грехи разящим светом. Ты мог бы войти в их религию. Ты и твой фонарик с его светом без пламени, наподобие библейского света с Фавора… Ой, кстати, ты помнишь, какой сегодня день?!