Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Александровна Караваева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сделал ручкой и исчез в кустах.
А Веринька с полуоткрытым ртом замерла над «презентом» ревизора. До того хорош подарок: малиновый дамас с черно-синими прожилками. Упругость, шуршание — замечательные. Ни в одной лавке барнаульской не найти такого шелка.
Весь день с утра Веринька, Вера Андреевна Залихваева, младшего канцеляриста жена, промечтала о том, как все модницы городские увидят ее в соборе в новом платье. Вспыхивая самолюбивым румянцем, думала:
«С зависти полопаются… А Мотя все будет охорашивать… Купил ли он щегла в спальню?.. Надо будет написать».
Шла на свидание с горным ревизором, с лукавой усмешечкой кивая полнотелому образу супруги Качки:
«Очень уж вы самонадеянны, ваше превосходительство!.. Думаете, ни на что я более не гожусь, кроме как ваши капризы выполнять… А вот вашего же предмета к себе привлекаю без усилий многих».
Вера Андреевна вдруг вздрогнула, изумленно раскрыв глаза: впереди, щелкая, свистел соловей.
«Экая прелесть!.. Соловушко!»
Невольно пошла на зов милой птицы. Соловей пел где-то в кустах, замирая в нежных переливах.
«Ах, ты, птичка божья голосистая!»
Вера Андреевна дошла до самого края стены.
Вдруг… оборвалось пение.
Через стену перескочил человек. Русобородый, большой…
— Родненька-а!..
И он обнял ее ноги, наступив на упавший из рук веер.
Она поняла все и шепнула, похолодев всем телом:
— Господи-и!.. Ты…
Горячие руки сжали тонкий стан в корсете, а серые глаза, неумолимо сияя, искали ее взгляда.
— Лапушка!.. Ты… ты… Стосковался… Люба моя… За тобой прилетел… Кони тут… Ну, да что ж ты!.. Не ждала? Я ране пришел… Вишь ты какая!.. Ну? Ась? Молви словечко, ну!
Лицо у него было темное от загара, мокрое от пота, грязное от пыли. Длинные уши его меховой шапки мотались. Ноги в меховых котах походили на ступни медведя. Борода и отросшие волосы обнесли его лицо жестким кустарником. Он был чужой, ненужный, страшный…
С усилием, будто не своими руками, женщина хотела разнять его жадные руки.
— Не надо… Боюсь… боюсь я…
Он блеснул зубами:
— Да ужли тут останемся?.. Сейчас вот тут товарищи мои с конями. Помчимся, словно ветер… Эй, коней готовь!
Над стеной вдруг встало темное, в седых космах, изрытое оспой лицо.
— Кидай ее сюда, Степанко!.. Я ее на коня донесу!
Корявый старик протянул огромные ладони, готовые раздавить ее, Веринькину, жизнь, как кусок сырой глины.
Вера Андреевна вскрикнула, грузно осев в пышных своих оборках. Горячая ладонь зажала ей рот.
— Ш-ш!.. Родненька… сгубить хошь?.. А ты, Марей, уйди… Вылез с рожей-то… Напугалась она, вишь… Ну!.. Держись за меня, долгожданная…
Ее подняло, как на волне. Под локтем стучало сердце бородатого, чужого человека. Вера Андреевна, не помня себя, взвизгнула пронзительно:
— Помоги-и-ите! Ра-аз-бой-ни-ки!
Спала волна… раздалась, уронила на землю… Земля же наполнилась гулом, свистом, уханьем, выстрелами.
Когда Вера Андреевна открыла глаза, уже вечерело. Она подняла голову и встретила веселый взгляд Гаврилы Семеныча. Вокруг постели стояли: Марья Николаевна, горный ревизор, Фирлятевские, офицеры, даже повар с поваренком.
— Ну, наконец-то очнуться изволила.
И Гавриша Семеныч поцеловал ее в лоб.
— Ну, ну! Радуйся, героиня наша!
Кругом о чем-то гудели, смеялись, о чем-то спрашивали.
Вера Андреевна обвела комнату одурманенным взглядом.
— Да что ж это было-то?..
— Хо-хо-хо!..
— Ха-ха-а-а!..
— Вот молодец!
И Гаврила Семеныч, поднося ей к губам стакан вина, сказал торжественно:
— Да ведаешь ли ты, глупенькая, какую услугу ты всем нам оказала? Благодаря тебе пойман негодяй Степка Шурьгин, бунтовщик и богопротивник, а с ним и двое беглых бергалов… Тихоня, думали мы, а ты вон как смышлена — в самый раз крикнула. Мерзавцы к коням. Я кричу солдатам: «Водки выкачу, лови!..» Солдаты коням наперерез… Стрельбу подняли. Один из негодяев, — щуплой такой, козявка, перевернулся, замер, в ногу ранило… Я тщусь Степана словить… Он было вот-вот коня поймал… Двум солдатам руки успел прокусить, подлец. Вот-вот на коня сядет… Ан, нет, подлая душа! И господь против тебя. Я выстрелил. Тр-рах! Ранило Степку в плечо… Старика же связать успели.
Гаврила Семеныч сел с размаху в кресло, поматывая головой:
— Ох, и устал же я!.. Батюшки-и!.. Господи, благодарю тя за помощь твою!
В подвале было темно и сыро. Сруб глубоко врылся в землю, в окне же была двойная решетка: железная и деревянная, отчего в глазах нудно рябило и жгло веки.
Пленники молчали. На плечи навалилось каменное спокойствие. Было ясно: отсюда не убежишь.
Только возился все Аким. Ныла нога, рвало рану. Он весь дрожал на холодном скользком полу. Прерывисто покряхтывая, Аким все подсовывал под себя гниющую солому, до тех пор, пока окончательно не изнемог от жара и не забылся в бреду.
— Пропадем! — сказал глухо Степан.
— Видно, так, — ответил Марей.
В окне мелькнули солдатские сапоги. Дернулся всем телом Аким:
— Служивенько-ой!.. Братец!..
В окно заглянуло любопытными глазами лоснящееся потом лицо.
— Чего тебе? Пошто орешь?
Аким захрипел пересохшими губами:
— Родно-ой!.. Принеси водицы… а? Ногу промыть… Да и нутро горит…
— Водицы-ы!.. — раздумчиво сказал солдат, потоптался и договорил словно уж одними сапогами: — Не приказано…
Аким опять заметался в бреду. Степан сказал сквозь зубы:
— Нашел кому жалобиться… С ними кто ни поживет, тот сам змеей станет…
Он вдруг толкнулся стянутыми веревками плечом в плечо Марея.
— Мареюшка… дедушка… с собой и вас обоих загубил… Прости…
— Ништо-о!.. — теплым шепотом ответил Марей… — Видно, судьба наша за народушко живот положить… Видно, сгодились!..
Снаружи загремел замок. В низкую узкую дверь ринулось на миг солнце, осветило, как пожаром, высокую прямую фигуру Качки и сутулые плечи коменданта Фирлятевского.
Качка, в прусском мундире летнего образца, поправляя серебряную малую звезду на груди, сразу сорвал голос на торжествующем вскрике:
— Что, разбойник?.. Что, бунтовщик? Попался? Теперь не убежишь!.. А это кто? Фу, мерзость! Ну, образина! Подлинно у подлых господь даже лик человеческий отымет. Сквозь строй пройдете… Прошибет вас насквозь. Праха вашего не останется…
Гаврила Семеныч вдруг поперхнулся, обожженный молчанием. Оно обступило его, раскаленное, плотное, как стена.
Оттягивая на жилистой шее воротник, Гаврила Семеныч сказал скучающим голосом:
— Комендант Фирлятевский, допросите их — где остальная шайка скрывается… Их надобно всех искоренить, яко чуму… яко чуму.
Он мельком взглянул на распластанное на соломе тело Акима.
— Перед средствами не стойте, даже для сего… дохлого… Они проводниками должны быть при поимке всего преступного сброду.
— Врешь! — сухо треснул вслед Качке голос Степана.
Едва хлопнула за Качкой дверь, стал
