Бег по краю - Галина Таланова

Снова зашлась в танце, то поднимая, то опуская худые руки, оголённые теперь по локоть. Гриша смотрел, как браслет, надетый на руку, то съезжает на кисть руки, то падает на нежный изгиб локтя. Почему-то это движение напомнило ему жонглирование фокусника в цирке. В комнате было душно, словно и вправду светильник был настоящим электрическим камином. Показывал свой дрожащий язычок, дразнил и увеличивал отброшенные ими тени на стене так, что на ней будто происходило представление актёров театра теней, изображавших сказочный поединок принцессы и чудища. Гриша устал – и хотел было сесть на стул, но снова его потная рука оказалась в капкане женской ладони с такой нежной кожей, что Гриша еле сдерживал в себе желание её погладить. Мария начала тягать его туда-сюда, будто хотела перепилить бревно двуручной пилой. Гриша чувствовал, что от духоты у него снова зазвенели колокольчики в ушах, блёстки с брошенной Машиной кофточки рыжими муравьями перебрались к нему в глаз и там копошились, видимо, перетаскивая соринку в глазу. Вдруг Мария снова отпустила его, будто тяжёлый куль, изогнулась – и вот уже змеиная шкура выползком поблёскивает где-то на кресле за её спиной. Крепко зажмуриться – только бы не ослепнуть… Гриша встал, как будто ему отдавили ногу, щурясь, точно на солнце от свежевыпавшего снега, от сверкающей белизны кожи, сквозь которую проглядывали стекающие ручейки вен, стараясь не смотреть на ажурную шторку, сквозь которую просвечивали два лимончика.

– Ну, что встал, как витязь на распутье? – Снимай свои доспехи! Жарко же!

Мягкая ладонь скользнула ящерицей под рубашку, сноровисто расстегнув две пуговицы. Гриша застыл, будто парализованный, чувствуя, как муравьи переползли ему на грудь. Его рубаха подбитой дичью полетела на диван.

Мария положила руки ему на плечи – и теперь они танцевали так. Ему пришлось приобнять её и положить руку на её талию, напомнившую ему горлышко кувшина. Он еле дотрагивался до неё, словно боялся обжечься, чувствуя, что белоснежная кожа может обжигать, как снег – вывалившегося в него из парной.

Дальше он плохо что помнит… Кажется, Мария его отпустила, и ей опять стало жарко, пенное кружево поплыло лебедем на софу. Следом полетели коршуном джинсы. В ухе снова противно запищали комары, да так громко, что музыка стала лишь аккомпанементом к их сольному номеру; муравьи, прочно обосновавшиеся в глазу, выстроили свой муравейник – и его серый холмик стал медленно заслонять эту полутёмную комнату; летающую розовым фламинго по кругу девушку; тени на полу, сломленные стеной, которые тоже куда-то перемещались вместе с ковром на стене, с которого лениво взирал на их танец тигр, готовясь к прыжку; дрожащий огненный язык камелька, облизывающий девичье тело.

Очнулся он на диване. Женское лицо участливо заглядывало ему в глаза. Лицо было так близко, что он мог разглядеть его без очков. Зелёные глаза превратились в чёрный колодец с поросшим мхом срубом. Тушь скрошилась с ресниц – и казалось, что у девушки лежат под глазами большие тени, впитавшие всю угольную пыль шахтёрского посёлка. Волосы девушки растрепались и забавно щекотали его лицо. В глаза почему-то бросились два замазанных прыщика: на носу и на правой щеке. Шёлковая ладонь девушки гладила его по волосам, как гладила иногда мама. Девушка участливо спросила:

– Ну, как? Полегчало? Я не думала, что ты такой впечатлительный! – и засмеялась хрустальным смехом, точно зазвенела стеклянная люстра с висюльками, раскачанная сильным сквозняком.

– Это спазмы от духоты, у меня бывает, вегето-сосудистая дистония, – буркнул он, придавленный её телом, напрягаясь стальной струной от непостижимости происходящего.

Всё произошло так быстро и так просто. Прежде чем он успел подумать, что перед ним доселе незнакомая и жизненно необходимая задача, руки девушки беспечно и непринуждённо скользнули по нему, словно играя гамму на клавишах рояля, пробежали по его рёбрам и порхнули вниз, беря аккорд.

Он позволил своему телу соскользнуть с её тела и, устало вытянувшись рядом с ней, подумал, что он отдыхает после многомесячного бегства от себя и матери. Потом они целовались, гладили и ощупывали друг друга. Присасывался к её податливой коже, пившейся, как сметана. Губы девушки ночной бабочкой тыкались и плутали по его телу, руки и ноги обвивались удавом вокруг него, змеиный язычок исследовал пещеру его рта, переползая через валуны зубов. Это была длительная и восхитительная своей новизной пантомима ласк.

Вдруг Гриша вспомнил, что не позднее десяти должен быть дома, испуганно вскочил, как после ночного сна, разбуженный трезвоном будильника, не понимая, где он и что с ним, и начал, щурясь, озираться вокруг и растерянно шарить руками по полу в поисках очков. Нащупав очки, водрузил их на нос и стал судорожно подбирать разбросанную одежду. Мария стояла рядом, смотрела участливо, комкая рукой ворот наброшенного махрового халатика. В дверях на прощание поцеловала его в щёчку, не в губы, – как будто провожала его каждый день и как это делала ежедневно мама.

Он вышел в набухший мартовской влагой ночной город, блаженно улыбаясь и жадно затягивая в лёгкие вкусный весенний воздух, – тут же ступил в огромную лужу, растёкшуюся у подъезда и подёрнутую тонким хрустнувшим под ногой ледком, чувствуя, как студёная вода пропитывает его старенький разношенный ботинок, и подумал, что жизнь всё-таки удивительная штука, если в один миг всё меняет, будто виртуоз-иллюзионист. Прыгая по лужам и разбрасывая во все стороны хрустальные брызги, летел по улице на вырастающих за спиной крыльях, не замечая коченеющих ног и торопясь успеть вовремя домой, радуясь той невесомости и беззаботности отношений, в которые он вступил, как в тёплую летнюю воду.

81

Однако скоро ему стало ясно, что та тёплая летняя вода ушла в грунт обыденности и стала похожа на глину, которая налипала на ботинки – и они становились с каждым шагом всё тяжелее.

Они теперь встречались с Машей два-три раза в неделю у неё на съёмной квартире. И скоро он понял, что не мыслит своей жизни без неё. Он воспринимал её теперь не как чужую девушку, подарившую ему радость физической любви, но и как девушку, к которой он может прийти и попытаться рассказать прожитый день. Это было для него открытием, что незнакомый ему человек, совсем не того типа, что вызывал в нём сбивающееся дыхание, становится вдруг родным, грелкой, сливной трубой, подкармливающим раствором, заменившим пресную водопроводную воду. И всё же он продолжал относиться к ней с настороженностью, будто часть души так и осталась онемелой, как отлёжанная рука, вроде бы и на месте, а не ощущаешь. Уж как-то у них всё скоропалительно и странно произошло, хотя он был ей очень благодарен не только за то, что она вывела его из невинности, но и за то, что смогла развеять тёмный морок последних месяцев, застилающий солнечный свет, словно дым от горящих торфяников.

Меньше всего он был способен простить ей то, что многое из того, что он ей рассказывал, она почти никогда не слушала или выслушивала как-то мимоходом. Начинала намётывать очередные джинсы, прокладывая иголкой аккуратные ровные белые стежки, похожие на отпечатки следов на мокром песке, и Гриша всегда удивлялся тому, что у такой непредсказуемой женщины могут быть такие ровные стежки. Или начинала подпиливать и полировать свои ногти, частенько обкусанные, как у ребёнка, с тёмной каёмкой под ними, как он потом понял, после работы в выходные у мамы в деревне. Или начинала что-нибудь готовить: например, садилась в кресло, ставила на пол кастрюльку и резала туда привезённые из деревни яблоки, чтобы сварить варенье. Ещё больше его злило то, что как только он замолкал, она тут же начинала щебетать о чём-нибудь другом: о дне рождения тётки в деревне, о подружке, у которой нашли гепатит, о замшевой сумочке, что она присмотрела в магазине. Даже, когда он принимался ей подробно рассказывать о кактусах, через которые они познакомились, она могла его перебить и начать вспоминать какую-нибудь предпоследнюю серию очередной мыльной оперы.

И всё же теперь он постоянно думал об этой девушке… Словно он поднимался по берегу реки вверх по течению, уходил вроде бы далеко, а потом ступал в тёплую воду, расслабившись, отдавался ей, пытаясь продолжать двигаться вверх, делая сильные, размеренные движения уже без сбивающегося дыхания, но со смирением видел, что плывёт он задом вниз по реке: он мог только замедлить своё движение вниз, но всё равно рано или поздно его неминуемо выносило течением в то место, откуда он начал свой путь. Девушка стала истоком пути.

Его начало мучить то, что Мария не представлена матери. Он по-прежнему встречался с ней тайно от мамы, но он не привык и не умел врать. А тут он был вынужден всё время выдумывать какую-нибудь причину. Это было сделать не так легко. Близких друзей у него не водилось. Оставалась только библиотека. Он не мог попросить Машу не звонить ему домой, но так как любой звонок, который был адресован ему, вызывал у мамы вопрос «Кто это?», то ему было сложно говорить с этой девушкой. Приходилось отвечать ей односложно, боясь выдать себя. Маме он говорил всегда, что трезвонил сокурсник, скажем, уточнял расписание занятий. Ему казалась, что мама видела, как краснели мочки его ушей и ознобный холодок сползал по спине вниз. Интересно, как бы она отреагировала, узнав, что это не просто знакомая девушка и даже не его девушка, а его женщина. Страшно представить! Он сидит, склонившись над письменным столом, и готовится к экзаменам, которых боится не потому, что ничего не знает и не понимает, а потому что привык получать только отличные оценки и не хочет огорчать маму. В голову ничего не лезет, мысли всё время виляют, как велосипед, наскочивший на кочку, и снова, и снова возвращаются к девушке, которую он не решается назвать любимой, но которая прочно поселилась в его жизни и исчезновение которой просто страшно и невозможно теперь представить...