Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941-1944 - Наталья Громова

Козаковы Зоя Александровна и Михаил Эммануилович были изумительными людьми. Они прошли через всё мое детство, и я часто их вспоминаю. Папу перевели в Москву и назначили директором ВУОАП в 1938 году. Приезжая из Ленинграда, Михаил

Эммануилович останавливался у нас. Он был тяжелым диабетиком и ежедневно делал себе уколы инсулина (умер от диабетической комы в 1954 году), и я помню, как говорил маме: «У дяди Миши сахарная болезнь, а у меня будет конфетная». Я был «хроническим сладкоежкой». Хорошо помню, как в 1949 году папа и Михаил Эммануилович шепотом, чтобы я не слышал, обсуждали возможность вызволения с Лубянки Зои Александровны, которая была арестована как «повторница». Первый арест приходится на конец 30-х годов. А Зоя Александровна, когда меня как сына «врага народа» не приняли в институт, ходила к ректору «похлопотать». Результат, естественно, был нулевым, но я никогда об этом не забуду. И маму навещала в психиатрической клинике им. Кащенко.

Дом писателей на Набережной канала Грибоедова в Ленинграде

Мама через месяц после папиного ареста, в октябре 1950-го пыталась покончить с собой. Она написала прощальное письмо, в котором наказывала сестре (ей был двадцать один год, мне – пятнадцать) вырастить меня хорошим человеком, наполнила ванну водой, села в нее и перерезала бритвой запястье. Сестра, вернувшаяся домой минут через пятнадцать, услышала слабый стон и, войдя в ванную, увидела маму, сидящую в кроваво-красной воде. Сестра стала дико кричать, прибежали соседи, вызвали скорую. Маму спасли, но прямо из института Склифосовского перевезли в «Кащенко», где она провела полных два года. Кисть левой руки осталась «мертвой» до конца ее дней.

Еще один маленький эпизод примерно того же периода. Со мной во дворе заговорила девочка-соседка, и другая потянула ее за рукав: «Как ты можешь разговаривать с сыном врага народа?» А у самой этой «правильной» девочки мама была арестована в тридцать седьмом году, и папа, правоверный коммунист, отрекся от жены.

С Мишей Козаковым я после 1946 года не общался. У нас разные характеры, и судьбы разные. Бывая на его выступлениях, никогда к нему не подходил. Учился я в элитной 110-й школе, закончил ее в 1952 году. В параллельном классе учились два мальчика, имена которых пользуются сегодня широкой известностью. Это Шура Ширвиндт, художественный руководитель Театра Сатиры, и бывший ракетчик, а ныне американский политолог Серёжа Хрущёв. Сережа, появившийся у нас в девятом классе, когда его папу перевели с Украины в Москву, учился прекрасно, окончил школу с золотой медалью, а Шурины школьные успехи были весьма скромными. Шура дружил с Володей Косолаповым, и я хорошо помню шуточные эпиграммы в стенгазете, смысл которых «где Шура, там и Вова и наоборот». А Серёжу на переменках обычно видели рядом с Гундоровым (имя не помню) – сыном генерала, возглавлявшего Славянский антифашистский комитет.

Интересно, что память моя сохранила фамилии почти всех учеников их класса «А». А вот помнят ли они наших «бэшек», сомневаюсь. Большой дружбы между классами не было, хотя учителя, за исключением преподавательниц иностранного языка (у нас – немецкий, у них – английский), были общие. И какие учителя!

Весной 1948 года мы силами литературного кружка, который вела учительница русского языка и литературы Елена Николаевна Дергачёва (позже она взяла фамилию мужа – Домбек), ставили отрывок из «Молодой гвардии», только-только опубликованного и очень популярного романа А. Фадеева. На женские роли девочек из соседней женской школы приглашать не разрешили (на девочек в стенах мужской школы смотрели, как на инопланетянок) и их исполняли мальчики. Я играл Ульяну Громову. Сестра дала мне свой девчачий костюмчик: закрытая блузка, жакет, юбка, туфли на низком каблуке и платочек на голову.

Дело в том, что нас до седьмого класса в обязательном порядке стригли наголо. Даже челочку иметь не разрешалось. Нарушителя тотчас же отправляли в парикмахерскую. Шура Ширвиндт тоже участвовал в спектакле, но исполнял эпизодическую роль (кажется, Володи Осьмухина).

На репетициях никаких проблем не возникало. То, что мальчики говорили о себе «я сказала», «я видела» воспринималось без улыбок. Но, когда при полном зале открылся занавес и зрители увидели нас, актеров, поднялся такой хохот – и в зале, и на сцене, – что играть было невозможно. Я не произнес ни одной реплики, ибо меня душил смех, то же было с Геной Р., исполнявшим роль Любки Шевцовой, и Юликом К, игравшим бабушку Олега Кошевого.

Родители Виталия Хесина с Леонидом Утёсовым. 1963

Директор школы Иван Кузьмич Новиков, сидевший в первом ряду, с ужасом взирал на это «действо», и сегодня я его хорошо понимаю. Ведь это был сорок восьмой год, началась новая кампания шельмований и массовых арестов, и наше поведение можно было расценить как «идеологическую диверсию». Сценка называлась «Молодогвардейцы слушают речь вождя»: импровизированная вечеринка, самодельный радиоприемник и прильнувшие к нему, чтобы не пропустить ни одного слова, юноши и «девушки». Елене Николаевне (она исполняла роль мамы Олега Кошевого) после этого случая пришлось уйти из школы. А она была прекрасной учительницей и, что немаловажно в мужской школе, красивой женщиной. Все мальчики были в нее чуть-чуть влюблены.

Девять лет назад, увидев Елену Николаевну на телеэкране (класс Шуры в программе «Одноклассники» отмечал 50-летие окончания школы и пригласил своего классного руководителя в пятом-шестом классах), я из Америки разыскал ее. Написал несколько писем, часто говорил с ней по телефону. Она плакала, понимая, что увидеться нам скорее всего не суждено.

В мае 2010-го, когда ей было уже за девяносто, она умерла. Ушел последний Учитель нашего поколения – учеников военных и первых послевоенных лет, многие из которых уже покинули этот мир. Сейчас изредка звоню ее мужу Аркадию, тоже бывшему ученику нашей школы.

Письмо третье

Наталье Александровне Громовой

Дорожу фотографией от августа 1948 года: «Заседание совета лагеря». Там в числе «пионерских командиров» – Евгений Шифферс, талантливый театральный режиссер-новатор, публицист, философ, последователь и знаток учения Павла Флоренского. С Женей я был в детском саду до войны, во время войны и после, в пионерском лагере. К сожалению, до нового века он не дожил. Там же, слева от меня, девочка, в которую я был влюблен.

…А со светловскими телеграммами связано одно воспоминание. Где-то в середине восьмидесятых я зашел на почту около метро «Аэропорт» и увидел стоявшего у окошка выдачи корреспонденции Эдика Радзинского.

Не знаю, что меня толкнуло, но я рискнул назвать ему свою фамилию. Почему-то надеялся, что он воскликнет: «О! Помню, помню, конечно! Ну, как ты?..» Или что-то в этом роде.

В сорок восьмом в Малаховке наши кровати стояли рядом, и вечером, когда ложились спать, Эдик (он перешел в шестой класс), который тогда уже много читал, рассказывал интересные истории из прочитанных книг, а мы, затаив дыхание, слушали и на следующий день не могли дождаться вечера, чтобы услышать их продолжение.

Так вот, сорок лет спустя, он меня не вспомнил, а вспомнил эти самые телеграммы и моего папу, которому они были адресованы. Осадок остался неприятный. Я дал себе слово ни к кому «из детства» больше не подходить и, когда вскоре после этого увидел идущего мне навстречу Валю Никулина, опустил глаза…

Письмо четвертое

Наталье Александровне Громовой

Отправляю Вам фотографию, о которой писал в предыдущем письме. Накануне мне удалось ее увеличить и слегка «осветить».

Женя Шифферс – мальчик с белой повязкой на голове. Девочка, в которую я тогда был (безответно) влюблен – Надя Винокур, младшая дочь литературоведа и критика Григория Винокура, известного в 1930-е – начале 1940-х. Он умер вскоре после войны, кажется, в 1947 году. Ее старшая сестра Таня тоже имела самое непосредственное отношение к литературному миру.

Надя после окончания областного педагогического института работала в Пушкинском музее на Волхонке и в конце 1980-х эмигрировала с семьей в США. Я вскоре после приезда читал в «Новом русском слове» ее очерки о путешествиях по разным странам. Дальнейшая ее судьба мне неизвестна.

Еще на этой фотографии Ирочка Шторм, дочь писателя Георгия Шторма, и Диночка Сито, папу которой от участи других еврейских писателей спасла ранняя смерть. Он умер в год окончания войны, ему не было и сорока лет. Есть там и Ярик Рудный, сын писателя Владимира Рудного.

Заседание совета лагеря. 1948, август. Слева направо: сидят – Ира Шторм, Ира Евгенова, Э.Д. Збарская (начальник лагеря), Семён Кроник (ст. вожатый), Дина Сито, Элла Яновская, Витя Хесин, Игорь Тихонов (делает доклад), Надя Винокур; стоят: Женя Шифферс, Саша Мусатов, Тамара Смелянская, Ярик Рудный

В центре – старший пионервожатый, фронтовик, получивший на войне тяжелое ранение, Семён Львович Кроник. Тогда он еще учился в юридическом институте, а позже стал известным московским адвокатом по «автомобильным делам». Умер в начале 1970-х.

Я помню имена всех мальчиков и девочек, запечатленных на этой старой фотографии, и где-то на самом донышке воспоминаний хранятся голоса двух девочек с этого снимка, которые звонили мне и после ареста папы, но я избегал любых контактов, понимая «особость» моего положения, хотя мысль о том, что это для них небезопасно, вряд ли меня посещала.