Искатель, 2014 № 12 - Александр Филиппов

— Почему сюда? Почему не домой?

— Куда ж еще? У нас с ним два дома, но он умер, и только мой дом… У меня не было выбора.

Она долго молчала.

— Ничего не понимаю. Почему… за что…

Я поднял Марию-Луизу, усадил на диван, она прижала колени к подбородку и стала похожа на пугливого цыпленка.

— Говори же…

— Саманта.

Имя произнесено.

— Ненавижу, — сообщила Мария-Луиза и отодвинулась на край дивана. Я протянул руку и погладил ее по волосам, вспомнив, что сам посоветовал постричься коротко, а она иногда прислушивалась к моим советам. Моим? Да, а чьим же?

— Вспомнила?

Мери коротко кивнула, взяла меня за руку и прижала ладонь к губам. У нее были сухие горячие губы, они были такими, когда я поцеловал ее впервые на вечеринке ведоме профессора Хоувела. Я тогда работал с физиками в Йельском университете, а Мария-Луиза перешла на четвертый курс английской филологии. На вечеринку ее привел Хемпсон, он строил новый университетский корпус и потому был вхож в профессорские дома, всюду совал свой нос, искал, как мне казалось, выгоду, хотя на самом деле был просто любопытен. Сложись все иначе, из него получился бы хороший физик, но в физике он не разбирался, а на вечеринку пришел со знакомой студенткой… она тогда… неважно. Я не знал, кем была в то время для него Мария-Луиза, от которой я не мог оторвать взгляда.

Мы танцевали. Пили вино. Разговаривали. О чем? Это не имело никакого значения и не играло никакой роли, потому что на самом деле мы в тот вечер изучали друг друга — взгляды, жесты, интонации, поведение… Хемпсон исчез, потом я узнал, что у него был деловой разговор с одним из гостей. Как бы то ни было, он оставил Марию-Луизу одну, и мы этот шанс использовали на полную катушку.

Губы у Марии-Луизы были сухими и горячими.

И уехали мы с вечеринки вдвоем, так и не найдя Хемпсона (а разве мы искали?) среди гостей.

Тогда все и началось. Я готовил поход — нужно было провести группу физиков к ядру квазара ЗС558, сложный маршрут, семнадцать островов, больше суток перехода только в одном направлении. Я плохо знал фарватер, нужно было самому сначала пройти весь маршрут. С Марией-Луизой встречались урывками, на несколько минут: «Как ты, а ты, у тебя все в порядке, да, а у тебя», беглые поцелуи и четкое осознание того, что, когда я вернусь из похода, все у нас будет замечательно.

Ну, как же.

Хемпсон явился ко мне за день до выхода на маршрут и недвусмысленно пригрозил: если я не оставлю в покое его девушку, он испортит мне карьеру, а если я окажусь неуступчив, то и жизнь — для него это пара пустяков.

Мне не приходилось сталкиваться с такими людьми. Казалось, по меньшей мере, странным: если женщина не хочет быть с тобой (а Мери определенно не хотела, отношения их продолжались два года и закончились, о чем Хемпсону было сказано вполне определенно), то нет такой силы, чтобы ее вернуть.

Я выставил Хемпсона за дверь, он посмотрел на меня с сожалением и уехал на своем «Лендровере», известном всему Нью-Хейвену: это была единственная в то время в городе машина с воздушными двигателями.

Я провел экспедицию, потом еще одну в том же направлении — астрофизикам, естественно, понадобилось повторить наблюдения коллег. С Марией-Луизой мы встречались почти ежедневно, одно время жили вместе, но разъехались — не потому, что угасли чувства, напротив, мне казалось, что мы привязывались друг к другу все сильнее, но в быту нам было…

Да, я кривил душой, внушил себе, что так будет лучше, а на самом деле между нами уже тогда пробежала черная кошка… или другой зверь, невидимый. Я придумал причину и повод, но мы все равно почти каждую ночь проводили вместе, и все выходные, и каждый праздник.

Тогда и появилась…

— Саманта, — произнесла Мария-Луиза и сжала мне ладонь. Вспомнила, да.

И я вспомнил наконец тот вечер на каменистой косе на берегу залива Черепахи в гавани Брэндфорда. Я… кто?

Ее звали Сентой, потому что отец был большим любителем Вагнера. Однажды она затащила меня в Мет, когда мы были в Нью-Йорке на Рождество, там давали «Тристана», и я едва высидел, пытаясь вслушаться в тягучие, совсем не громкие, как я ожидал, а очень тихие звуки, это, объяснила Сента, томление духа и приближение смерти. Нет, не мое.

Сента была астрофизиком, и в первое время я не думал, что между нами могут быть какие-то отношения, кроме научных. Она рассказала на семинаре о результатах наблюдений очень короткопериодической системы двух пульсаров, это был мощный источник гравитационных волн — правда, не в нашей Галактике, а в М 31. Пульсарная пара должна была погибнуть, образовав черную дыру спустя, по расчетам Сенты, полтора года после того семинара.

Расчет был неправильным, я ей так и сказал после доклада. Она не учла квантовые гравитационные эффекты, полагая (как многие), что теория развита недостаточно, чтобы привлечь ее для расчетов слияния нейтронных звезд.

Я ее переубедил. Переубедил так основательно, что статью Сента отправила не в журнал, а в корзину. Я сделал для нее расчет с привлечением инфинитного анализа, и работу мы написали вместе, когда стали любовниками.

И опять на моем пути возник Хемпсон. То есть не опять, конечно. Мы с Поляковым находились в перепутанном состоянии, жили в мирах, находившихся в пределах квантовой неопределенности — наши судьбы так или иначе были похожи, и то, что до поры до времени мы об этом не подозревали, было естественно и присуще бесконечному числу ветвей даже в пределах одного типа многомирия, не говоря о бесконечном их разнообразии.

Хемпсон что-то строил в университетском городке. Я не знал — что и не интересовался. Не заинтересовался даже тогда, когда Сента сказала, что познакомилась с приятным человеком, главным менеджером строительной компании, он пригласил ее на банкет по случаю… по какому же случаю? Я не знал и не хотел знать, я занимался наукой и любил Сенту, этого было достаточно если не для счастья, то для нормального, ничем не замутненного душевного состояния.

Так мне казалось до того вечера на берегу залива Черепахи. Не я предложил поездку — Сента захотела полюбоваться закатом. Я сказал, что на берегу лучше смотреть восход, когда солнце встает из воды, а закатывается оно за прибрежными строениями, но спорить с Сентой я не умел и не собирался. Закат так закат.

Поехали. И по дороге начали ссориться. Что-то я сказал о Хемпсоне, что-то Сента ответила, что-то я сказал о разговорах, которые бродят по факультету, Сента рассерженно заявила, что я пристрастен…

Я на нее накричал. В первый и в последний раз. Потом, на берегу, просил прощения, говорил о любви…