Чемпионы - Борис Порфирьев

— Я люблю книги, люблю держать их в руках, пробегая заглавия, которые звучат, как голос за таинственным входом, или наивно открывают содержание текста. — Это была цитата из самого любимого Коверзневым писателя — Александра Грина.

Нина смеялась, слушая эти беседы, отбирала Рюрика, подталкивала мужа: иди, иди к своим книгам.

Он виновато вздыхал, говорил, разводя руками:

— Наверное, старею. У французов есть пословица: «Книга — это гарем для старика». — Снова принимался за работу.

К обязанностям делопроизводителя он относился теперь равнодушно, и его уже не огорчало обидное прозвище. Лишь в душе он удивлялся тому, что очерк не создал ему авторитета среди сослуживцев. Но, в общем–то, до этих людей ему сейчас было мало дела, и он с нетерпением ждал звонка, который разрешит ему идти к Нине, к сыновьям и — главное — к своей рукописи. Для спокойствия ему не хватало только табака, но в этом можно было винить лишь лорда Керзона, для острастки которого Коверзнев отдал, не сказавши Нине, карманные деньги на постройку воздушной эскадрильи «Ультиматум».

Когда Нина и Мишутка приносили газету, он отодвигал в сторону рукопись и принимался просматривать новости. Времена были тревожные, ультиматум английского лорда вызвал отзыв наших послов из Афганистана и Персии, в Лозанне был убит Боровский. Мысль о том, что земной шар снова катится к войне, не раз приходила ему на ум. Коверзнев, отрывая взгляд от газеты, смотрел на Нину: случись что, она ведь останется с двумя ребятами на руках… В такие дни не работалось.

А тут ещё совсем некстати пришлось поссориться с хозяином дома.

Как–то зимой, остановив Коверзнева у калитки, чтобы прикурить, и глядя на незажигающиеся спички, тот проговорил:

— Спички шведские — головки советские.

На Коверзнева это подействовало, как удар по щеке. Чувствуя, что в нём всё закипает, он взорвался:

— Как вам не стыдно! Страна пережила такую войну, давно ли кончился голод, а вы упрекаете её за спички.

— Дурак, — сказал хозяин и, наливаясь чёрной кровью, прошипел ему в лицо: — Чем ты сам–то лучше нас? Знаем: царские медали хранишь. Ждёшь, когда можно будет нацепить.

От этого обвинения Коверзнев растерялся. Ответил дрожащим голосом:

— Я эти медали заработал своей кровью, сражаясь за родную землю.

Тот оглядел его прищуренными глазами и бросил:

— Ну–ну, — и ушёл, хлопнув калиткой.

Коверзнев долго стоял на улице, ковыряя самодельной тростью снег и стараясь унять дрожь. И вдруг ему стало страшно от мелькнувшей мысли: «Неужели он видит во мне что–то родственное?»

Дома он сказал хмуро Мишутке:

— Ты не играй с хозяйским сыном. Вам и с Ванюшкой будет неплохо.

— С Печкиным? — спросил тот. — Нет, мы с ним не водимся, он — ябеда.

Коверзнев потрепал его по колючему ёжику. Но успокоение не пришло; он вспомнил литсотрудника с пустым рукавом и ужаснулся ещё больше: «Я для него враг, а для Печкина — свой». Снова притянул сына к себе:

— Так не будешь с ним играть? Знай, мой мальчик: это очень важно — выбрать настоящих друзей. Даже со взрослыми случается — друзья заводят их не туда, куда надо. — Но тут же подумал: «А разве Джан — Темиров был мой друг?» И сразу оборвал себя жестоко: «Как хочешь считай, но это с его лёгкой руки ты покинул родину…»

Он вытащил свою рукопись, но работать не смог.

Снова, томительные, потянулись дни. Они нанизывались друг на друга, складывались в недели, месяцы… Прошёл год…

Коверзнев часто ловил себя на том, что не доверяет Мишутке — следит, не играет ли он с хозяйским отпрыском. Как–то, услыхав, что хозяин зазывает своего сына домой, сочинил:

Где ты бродишь, глупый Печка?

Мама Печкина — карга,

Печка сам — ни богу свечка

И ни чёрту кочерга.

А через день, принявшись копать грядку, увидел, что Печкин–старший идёт к нему с грозным видом. Коверзнев потянулся за трубкой, которая всегда помогала унять волнение. Хозяин же, остановившись против него, заявил:

— Ныне грядки–то вам не придётся копать, — и, поковыряв носком сапога рыхлую землю, объяснил со вздохом: — Увеличить думаю огород–от — времена–то не легчают…

Коверзнев, глядя в его непомерно красное лицо, сказал:

— Но, позвольте… Когда я снимал комнату, вы обещали…

— Обещал, — подтвердил Печкин, пряча злые глаза, — а сейчас вот раздумал… Если не нравится, квартирку можете оставить, не зареву: всё равно от ваших копеек мало проку. — И, повернувшись, бросил через плечо: — А сынку–то сказали бы, чтобы песенки перестал распевать.

Нина перепугалась больше Коверзнева. Посоветовала:

— Ты уж не настаивай насчёт огорода, ещё прогонит нас с квартиры. А я у Дуси попрошу, может, уговорит Макара на две грядки.

Но Макара уговорить не удалось. И притаившаяся было бедность вновь сунула свой нос в чердачное окно. Она напоминала о себе во время скудного обеда, выглядывала в не поддающиеся штопке прорехи Мишуткиной рубашки, скалила зубы из коверзневских штиблет. Коверзнев снова отказался от табака, возвращаясь с работы, напяливал на распорки единственные сносные брюки, переодевался в рвань, ходил босиком. Желая хоть чем–нибудь помочь семье, он соорудил удочку и по вечерам отправлялся на реку, но его скудный улов вызывал насмешки даже у самых маленьких рыбаков. Чтобы избежать насмешек, он забирался на дальние плоты, где никого не было, и с надеждой смотрел на поплавок. С грустью убеждался, что рыбалка может быть соблазнительна, как развлечение, — превратившаяся в средство существования, она тяжела и обременительна. Тем не менее Нине иногда удавалось сварить уху из его улова…

Однако удачливые дни были редки, и он большей частью возвращался домой не с рыбой, а с вязанкой дров. Перспектива остаться на зиму в холодной комнате заставляла его даже вплавь бросаться за бревном, которое он потом с трудом затаскивал на крутой берег. Он надсаживался, поминутно делал передышки, отирал пот, но зато с удовлетворением убеждался, что ни копейки нынче не истратил на дрова.

Бывало, слободские мальчишки переправляли его на лодке на противоположный берег, — тогда он привозил домой целый мешок еловых шишек. Это позволило Нине не тратиться на угли для самовара. А щавель и луговой лук, привезённые из–за реки, стали любимым лакомством Мишутки; Нина же готовила из них салаты и варила суп.

Заречные леса натолкнули Коверзнева на мысль о грибах. Они так сами и лезли в руки Коверзнева, он начал таскать их целыми корзинами. Нина еле успевала их сушить, солить и мариновать. А в коверзневских глазах они мельтешили почти всю ночь. Но и они, как и рыбалка, были хороши лишь в петербургских мечтаниях, теперь же их сбор превратился из развлечения в тяжёлую обязанность. Наползавшись до одурения под ёлками, он садился на полянке и задумывался. Устало тянулся за ягодой, за цветочком. Иногда под руку попадался замысловатый сучок, Коверзнев брал его и долго рассматривал. Взгляд художника определял в сучке сказочную зверушку или старичка–лесовичка. Несколько срезов перочинным ножом превращали сучок в занятную игрушку. Коверзнев дарил её Мишутке. Даже над изголовьем несмышлёного Рюрика появились гладенькие попугаи и маленькие пузатые идолы. Однажды Коверзнев нашёл почти готовую Венеру Милосскую, она была даже лучше, чем настоящая, потому что имела руки. Над её обработкой Коверзнев провёл несколько вечеров. К огорчению сына, она нашла своё место на полочке — рядом с вывезенными из Петрограда безделушками. Сейчас Коверзнев часто ловил себя на том, что ищет не столько грибы, сколько замысловатые обломки деревьев и корней, но не мог отказаться от соблазна. В углу, под скошенным потолком мансарды, к зиме накопилась их целая груда. И длинными вечерами, когда за окном надрывалась вьюга, он мастерил какую–нибудь фигурку. Вскоре для них пришлось соорудить специальную полку… Это занятие давало простор для раздумий, и постепенно Коверзнев возвращался к мыслям о рукописи. Но как ни были хороши идеи, родившиеся в голове, он больше не записывал их. К чему? Ведь ему же сказали недвусмысленно, что не будут печатать его опусов…

К весне комната напоминала мастерскую художника, а не жильё, которое даёт приют семье в четыре человека. Яркие цирковые афиши висели в простенках и даже на потолке. На афишах были изображены увешанные медалями борцы и Нина в окружении львов. Сверкали красками окантованные репродукции из журнала «Мир искусства» и обложки «Гладиатора». Коверзневские игрушки выстроились на сосновой доске через всю стену.

Глядя на связки сухих грибов, он говорил, что они очень гармонируют с его изделиями.

Даже ненавистное лоскутное одеяло, по его мнению, удивительно «вписывалось в интерьер»… В комнате пахло свежим деревом, грибами и еловыми шишками, которыми Нина разогревала самовар. Кормя Рюрика грудью, она садилась напротив мужа и смотрела на него счастливыми глазами. А Коверзнев, раня пальцы в кровь, сосредоточенно колдовал над сучком. Оторвавшись от занятия, наклонялся, чтоб поцеловать малыша и Нинину грудь. Пальцы его были перевязаны тряпочками; случалось, он отправлялся на работу с «куколками» на семи–восьми пальцах, вызывая издёвки сослуживцев.