Тайный брат (сборник) - Геннадий Прашкевич

– А еще эти книги читал некто Матезиус, ученик мага. Видишь, как много людей прикасалось к дьявольским книгам.

– И все они умерли, умерли.

– Не все… – Брат Одо вздохнул. – Слава Господу, что у него есть такие слуги…

– О ком ты? – не понял Ганелон.

Брат Одо не ответил.

– Брат Одо, – мягко сказал Ганелон, беря в свои его холодеющие руки. – Приближается час, когда ты предстанешь перед Господом нашим. Скорбишь ли ты? Есть ли тебе в чем покаяться? Если так, облегчи душу покаянием.

Брат Одо проваливался в небытие и медленно всплывал из него.

– Слава Иисусу Христу… Я исповедался отцу Валезию, он отпустил мне… Но грешен, грешен… Конфитеор… Признаю… Нерадением оскорблял Господа… Сокрушаюсь…

– Все ли грехи вспомнил, брат Одо?

Брат Одо попытался что-то произнести, но не смог. Слова ему не давались. У него только неявственно выговорилось: «Отец…»

– Ты говоришь об отце Валезии?

Брат Одо отрицающе сжал узкие губы: «Отец… Твой отец…»

С изумлением Ганелон увидел, что по рябой щеке неукротимого брата Одо скользит слеза, оставляя за собой извилистую дорожку.

– Молись, брат Ганелон. За всех грешников. Молись и за своего отца… богохульника…

Он бредит, решил Ганелон.

И снова сжал холодеющие руки брата Одо:

– Если ты лгал, если ты упорствовал… Раскайся, не уходи нераскаявшимся…

– Я лгал… Я упорствовал… – почти неслышно повторил брат Одо, но глаза его вновь на мгновенье вспыхнули. – Но во славу божью! Во утверждение божье! Молись, брат Ганелон. Молись за несчастного грешника своего отца барона Теодульфа…

Ганелон смел с глаз летящие паутинки.

– Ты что-то путаешь, брат Одо. Моего отца когда-то сжег черный еретик барон Теодульф. Это случилось давно, ты знаешь. В маленькой деревне Сент-Мени еретик барон Теодульф согнал в простой деревянный дом всех, кто ему оказал сопротивление. Там был и мой отец.

– Твой отец… барон Теодульф…

Ничто в Ганелоне не дрогнуло. Он и так был наполовину мертв.

Он сейчас умирал вместе с братом Одо. Он ничего больше не хотел знать об отцах – ни об истинных, ни о мнимых. Он не хотел, чтобы брат Одо умер. Все остальное не имело значения.

– Ты бастард, Ганелон… – шептал брат Одо. – Ты побочный сын барона Теодульфа… Черный барон твой отец по крови… Знай это… В твоих жилах, брат Ганелон, течет кровь Торкватов. Тому есть многие подтверждения. Блаженный отец Доминик… Спроси его…

Ганелон сжал руку умирающего:

– Черный барон Теодульф мой отец?

Он все еще не понимал. Потом до него дошло.

– Богохульник и еретик барон Теодульф мой отец? Брат Одо, ты знал и молчал об этом?

– Веру колеблют сомнения, брат Ганелон. Тебе был сужден другой путь.

Глаза брата Одо туманились, он уже почти не узнавал Ганелона.

– Но ты знал об этом? Ты знал?

Опущенные веки брата Одо чуть заметно дрогнули.

– Ты знал об этом, когда посылал меня в Рим? И знал, когда я поднимался на борт «Глории»? И знал об этом, но не остановил меня в Константинополе?

Веки брата Одо в последний раз дрогнули.

– Но почему? – закричал Ганелон. – Разве мы не братья?

Он думал сейчас только об Амансульте. Он хотел закричать: «Разве она не сестра мне?» – но у него вырвалось: «Разве мы не братья?»

И услышал в ответ невнятное:

– Так хотел Господь…»

XII–XIV

«…гнал лошадь, поднимая клубы пыли, сбивая колосья наклонившихся к дороге перезрелых овсов. За седлом болталась матерчатая сумка, поводья веревочные. Бастард. Я бастард! Мой отец – барон Теодульф, мерзкий еретик и гнусный богохульник! Замок моего отца – гнездо мерзкого порока! Замок этого гнусного богохульника жгут сейчас святые паломники. Мой отец… Почему я говорю – отец? Сердце Ганелона заныло от ненависти. Барон Теодульф, гнусный еретик, наверное, взял мою мать силой. Теперь Ганелон понимал терпимость Гийома-мельника, у которого он рос, и непонятную суровую жалостливость старой Хильдегунды.

В Лангедоке есть барон прославленный.Имя носит средь людей он первое.Знают все, он славен виночерпиемвсех превыше лангедокских жителей.

«Эйа! Эйа!» – подхватывал пьяный хор.

Багровый, плюющийся, рычащий от похоти, всегда распаленный, как жирный кабан, барон Теодульф, расстегнув камзол, вливал в себя все новые и новые меры мерзопакостного пойла. С тем же неистовством, что и горных коз, он преследовал кабанов, оленей и женщин. Он лапал служанок и экономок, сжигал чужие деревни, оскорблял священнослужителей, грабил святые монастыри. Он покушался даже на папских легатов и самовольно сжигал живых людей.

Пить он любит, не смущаясь временем.Дня и ночи ни одной не минется,чтоб, упившись влагой, не качался он,будто древо, ветрами колеблемо.

«Эйа! Эйа!»

Барон Теодульф жестоко наказан.

Его замок сожжен. Его челядь уведена.

Он в аду сейчас. Под грешными стопами барона Теодульфа адская долина, вся покрытая пылающими угольями и серным огнем – зловещим, зеленым, извилистым, а над его богомерзкой головой небо из раскаленного железа толщиной в шесть локтей. Черти, визжа и радуясь, поджаривают богохульника на огромной добела раскаленной сковороде. От пышущей ужасным жаром сковороды разит чесноком и нечистым жиром. Единственный глаз барона Теодульфа выпучен от мук.

«Эйа! Эйа!»

Мысли Ганелона путались.

Человек, которого он всю жизнь считал своим отцом, был сожжен в деревне Сент-Мени человеком, которого он всю жизнь ненавидел как самого мерзкого, как самого закоренелого богохульника.

Неужели жизнь ему дал богохульник?

На полном скаку Ганелон обернулся к горам.

Далеко над зеленью горного склона расплывалось плоское серое облако дыма, похожее на старую растоптанную шляпу. Это горел замок Процинта. Злобно палило солнце. Шлейфом стлалась над дорогой пыль. Топот копыт отдавался в ушах вместе с каким-то странным звоном. Господь испытывает меня.

С вершины холма Ганелон еще раз обернулся.

Издали плоское серое, как старая растоптанная шляпа, облако дыма над замком Процинта казалось неподвижным. Гнездо еретика. Но там дубы. Там по краям зеленых полян стеной поднимаются старые дубы, вдруг вспомнил Ганелон. Они такие огромные, что тени от них распространяются по поляне даже в самое светлое время суток. Там буки и каштаны под белыми известняковыми скалами, с непонятной болью вспомнил Ганелон. Там многие пруды, темные и ровные, как венецианское стекло. Там гладкие бесшумные водопады, питающие замок чистой проточной водой. Там ромашки, почему-то чаще желтые, чем белые. И там старая Хильдегунда, которая была добра ко мне.

Впрочем, старая Хильдегунда была добра и к сарацину Салаху, и она была единственной в замке, кто не боялся хотя бы тайком вспоминать о прекрасной и несчастной Соремонде, жестоко убиенной бароном Теодульфом.

И там был… Когда-то там был проклятый монах Викентий, своими крошечными мышиными глазками упорно впивавшийся в тексты тайных книг. Розги ученого клирика, мешки с зерном и с мукой, мирный скрип мельничного колеса, торжествующий кабаний рев барона Теодульфа, ужасный вопль тряпичника-катара из огня, вдруг непомерно возвысившегося: «Сын погибели!». И там, в нечестивом замке, дружинникам в пятнадцать лет выдавали оружие и вели воевать деревни соседей. Там святого епископа, невзирая на его сан и возраст, валяли в меду и в пухе и, нагого, заставляли плясать, как медведя, перед тем, как бросить в ров с грязной водой.

Остановись, сказал себе Ганелон.

Господь милостив. Испытания его не беспредельны.

Ведь там, в замке и в его окрестностях, пели и смеялись, переругивались и обнимались не только грешники, не только еретики, там все осияно было не только ледяным презрением восхитительной Амансульты, – там был еще брат Одо!

Рябое лицо. На шее шрам от стилета. Круглые, зеленые, близко поставленные к переносице глаза. Брат Одо мог украсть гуся, но даже последнюю монетку отдавал нищим. Он спал в лесу на траве, завернувшись в плащ, но заботливо укрывал тем плащом Ганелона, случись им заночевать в лесу вдвоем. Он всегда был добр, очень добр, только блаженный Доминик знал, что нет среди его псов Господних более нетерпимого к врагам веры. Святое Дело нуждается в тысячах глаз и ушей, очень верных глаз и ушей. Это должны быть очень чуткие, очень внимательные и неутомимые глаза и уши. И не было у блаженного отца Доминика глаз и ушей более чутких, внимательных и неутомимых, чем глаза и уши неистового брата Одо.

Ганелон не хотел оставаться в этом мире один.

Разве тебе было легче, Господи? – взмолился он. Ведь трижды подступал к тебе святой Пётр, спрашивая, любишь ли ты его. И трижды ты отвечал святому Петру: позаботься об овцах моих.

Брат Одо заботился об овцах своих.

Брат Одо, шептал Ганелон, я выполню все обеты.