Через вселенную - Рэвис Бет

Я бросаю взгляд на Эми, но она просто бессмысленно глядит вверх. Кажется, она еще не поняла, что это не настоящие звезды. Оборачиваюсь к Харли. Он смотрит на меня из другого конца зала, тревожно хмурясь. Он тоже понимает, что что-то тут не так.

— Как вы знаете, вы, молодежь, — то самое поколение, что должно увидеть Центавра-Землю. — Старейшина умолкает и, трагически вздохнув, добавляет: — Но, увы, этого не будет.

По толпе прокатывается волна шепота. Красная лампочка, символизирующая «Годспид», передвигается назад, прочь от Центавра-Земли.

— Двигатели нашего милого «Годспида» истощены, друзья, и корабль не может лететь быстро. Мы должны были приземлиться через пятьдесят лет.

— Через сорок девять лет и двести шестьдесят четыре дня, — перебивает его крик. Мы все, как один, оборачиваемся к Харли. Тот смотрит прямо на Старейшину. Лицо его побелело, круги под глазами кажутся еще темнее.

Старейшина снисходительно улыбается.

— Как скажешь. То есть в ваш век, друзья. Но, боюсь, едва ли это случится. Посадки через пятьдесят лет не будет.

— Когда? — спрашивает Харли, и голос его звучит теперь тихо и испуганно.

— Будем надеяться, друзья, что ученые окажутся не правы и что Центавра-Земля ближе, чем считается.

— Когда?

— До посадки осталось семьдесят пять лет, — просто отвечает Старейшина. — На двадцать пять лет больше, чем мы думали.

Уровень хранителей погружается в молчание. Двадцать пять дополнительных лет? К моменту посадки я буду не стариком — я буду мертвецом. Сам того не сознавая, я стискиваю ладонь Эми. Она в ответ сжимает мои пальцы, но так легко, что я едва чувствую.

— Двадцать пять лет?! — кричит Харли, расталкивая людей, чтобы пробраться к Старейшине. — Еще двадцать пять?!

Барти и Виктрия пытаются удержать его. Он с трудом сглатывает, словно его сейчас стошнит прямо у нас на глазах. Я слышу его бормотание:

— Семьдесят четыре, двести шестьдесят четыре… Семьдесят четыре, двести шестьдесят четыре…

— Двадцать пять, — голос Старейшины заглушает его. — Сожалею, но я ничего не могу поделать. Вы не успеете увидеть Землю… но ваши дети…

Все женщины вокруг меня кладут руки на животы.

— Наши дети, — говорит одна стоящему рядом мужчине. — Наши дети увидят Землю.

Слова эти бегут по залу, словно пламя, все фермерши мурлычут их своим еще не родившимся детям. Тихие слова надежды, слова утешения. Они не думают о себе. Они думают лишь о детях, что растут у них в животах, о будущем.

— Если считаешь путь веками, не так уж страшно ошибиться на двадцать пять лет, друзья, — добавляет Старейшина, и я замечаю, что некоторые фермеры начинают согласно кивать.

— Нет, страшно! — орет Харли, высвобождаясь из объятий Барти и Виктрии. — Ты обещал нам землю, обещал дом, обещал настоящие звезды, а теперь говоришь, что мы умрем, так и не вдохнув воздуха, который не перерабатывался снова и снова сотнями долбаных лет?!

— Но ведь наши дети, — говорит одна из фермерш, — наши дети будут жить на Земле. Этого достаточно.

— Нет, этого мало! — кричит Харли. Он уже почти в переднем ряду; почти лицом к лицу со Старейшиной. — И будет мало, пока я не почувствую под ногами настоящую землю!

Старейшина делает шаг вперед, и вот он уже перед Харли. Он подзывает его пальцем, и Харли, при всей его ярости, все же наклоняется. Тот шепчет ему что-то на ухо. Харли страшно бледнеет, глаза его наполняются печалью, смертью. Дослушав до конца, он выпрямляется, оглядывает толпу и убегает прочь из Большого зала. Исчезает в люке. Мы все молча слушаем стук его шагов, пока его не поглощает тишина.

Я смотрю на Эми, ожидая, что на ее лице будет написана такая же ярость. Она определенно сердилась, когда я сказал ей, что до посадки осталось пятьдесят лет — что она чувствует теперь, узнав, что первые шаги по новой планете мы сделаем только через семьдесят пять лет? Мое сердце тяжело бьется о грудную клетку. Когда ее родителей, наконец, разморозят, их дочь уже, наверное, будет мертва. И у Эми даже не будет шанса попрощаться.

Эми бледна, но гнева в глазах нет, и в том, как она держит голову, нет ни тени протеста.

— Эми? — тихонько зову я. Она поворачивается ко мне. — Что ты обо всем этом думаешь?

Молчание.

— Это грустно, — говорит она наконец, но в голосе ее печали не слышно. — Жаль, что так случилось. Но, наверно, все образуется, — голос ее звучит вяло и монотонно.

— Что с тобой? — спрашиваю я.

— Все хорошо, — отвечает Эми. Она моргает; взгляд не фокусируется. — Звезды такие красивые, — добавляет она.

— Это не настоящие звезды! — шиплю я ей на ухо. — Ты разве не видишь?

— Хвостики у них, прямо как у комет.

Я наклоняюсь ближе.

— Ты же видела настоящие звезды! Они не такие, ты ведь знаешь! Хвосты им приделали, просто чтобы все думали, что мы быстро летим!

— Да, мы быстро летим, — произносит Эми и указывает на Старейшину: — Он так сказал.

Отступаю шаг назад и оглядываю ее. Ей словно тяжело стоять. Плечи опущены. Даже волосы выглядят вяло.

— Что с тобой? — повторяю я.

Она моргает.

— Тсс. Наш Старейшина говорит.

У меня отпадает челюсть. Наш Старейшина? Наш Старейшина?!

— Друзья, — начинает он. — Я знаю, это тяжело. Но я хотел собрать вас здесь, дать вам увидеть звезды, чтобы вы могли рассказывать детям, когда они родятся, о небе, которое их ждет! О мире, который станет им домом!

Из толпы раздаются одобрительные крики. Настоящие, искренние.

И даже Эми присоединяется.

53

Забавное ощущение.

Не «забавное» в смысле «смешное». «Забавное» в смысле «странное».

Беги, говорит мне тело. Если что-то не так, беги. Когда бежишь, тебе лучше. Ты чувствуешь себя нормальной.

Но зачем бежать? Куда бежать? Какой смысл?

Глупости все это.

Лучше останусь тут.

И подожду.

Мир какой-то медленный.

Словно иду под водой.

Словно тону.

Крики окатывают меня теплой волной радости, и я присоединяюсь, вливая свой голос в общее счастье, становясь частью толпы. Старший смотрит на меня как-то забавно (не «забавно» в смысле «смешно», «забавно» в смысле «странно») и молчит. Не знаю почему.

— Почему ты не радуешься? — спрашиваю я.

Старший долго не отвечает, а когда, наконец, открывает рот, я уже почти забыла, о чем спрашивала.

— Мне нечему радоваться.

А разве обязательно радоваться «чему-то»? Почему просто не… радоваться?

Люди потихоньку покидают уровень хранителей. Я стою на месте и провожаю их взглядом. Пол от их шагов легонько вибрирует, словно рябь пробегает по воде, когда в нее бросили камешек. Закрываю глаза, чтобы посмотреть на мир ногами.

На мгновение мне вспоминается Земля. Рябь на воде в прудах.

Воспоминание бледнеет. Я здесь. Сейчас. Не там.

Зачем думать о Земле?

Старший касается моей руки. Открываю глаза. Все остальные ушли. Кроме Старшего и Старейшины. И меня.

Старший идет в сторону Старейшины. Обернувшись, зовет меня.

— Идем, — говорит он. — Ты что, не пойдешь со мной?

А, да. Конечно. Я иду за ним.

Старейшина смотрит на меня, и тело реагирует раньше, чем разум: внутри все сжимается, меня чуть не выворачивает. Я спотыкаюсь… почему ноги не хотят подходить к Старейшине? Почему дыхание сбивается, сердце бьется, как бешеное?

Почему мне не нравится Старейшина?

Трясу головой, отгоняя все эти мысли. Конечно, Старейшина мне нравится. Почему он должен мне не нравиться? Он — мой командир.

Вдруг подскакиваю от какого-то громкого звука. Кажется, звук исходил от Старшего.

Я пропустила часть разговора. Щурясь, стараюсь сфокусироваться на них. Вроде бы мне очень важно это слышать. У меня такое чувство, что мне надо слушать, что это серьезно.

— Что ты сделал? — кричит Старший.

Почему он кричит?

— Ничего такого, чего не будешь делать ты, — рычит в ответ Старейшина.