Прорвать блокаду! Адские высоты - Алексей Ивакин

Ответить Шнайдеру Курт не успел. Тяжелая винтовочная пуля, выпущенная с расстояния в сто метров, обгоняя звук, расколола каску и череп и откинула фельдфебеля на противоположную сторону траншеи. На полсекунды позже прилетел резкий щелчок русской винтовки.

Траншея, в ответ на выстрел, вскипела огнем. Пулеметов и карабинов. Кто-то даже гранатами начал кидаться, отражая русскую атаку.

Свинцовый ураган прервали только свистки лейтенанта Беккера. И то не сразу.

Через несколько минут по нейтральной полосе заработали минометы.

Под их прикрытием фельдфебеля выкинули за тыловой бруствер. Предварительно, Курт вытащил из его карманов карты, табак и отцепил трофейную стеклянную фляжку с ромом, которой Шнайдер так гордился. Потом уже сломал медальон, сунув половинку в свой карман. На больной взгляд Фрица он лишь ухмыльнулся и протянул ему фляжку.

Живое — живым.

Потом их сменили.

Расплескивая грязную воду, покрывшую дно блиндажа, Курт и Фриц буквально рухнули на свои места.

— Шнайдер — все, — сообщил Курт.

В ответ кто-то всхрапнул. А Хоффер лишь меланхолично кивнул, продолжая перечитывать письмо. Он его получил прямо перед боем подо Мгой.

Бледный отсвет коптилки желто-красным светом резко выделял грязные разводы на бумаге.

Курт достал из ранца последний кусок хлеба. Открыл прямоугольную баночку с ветчиной и стал есть. Доесть не успел — просто уснул. В одной руке ложковилка, в другой — хлеб.

Сон — это самое важное, что есть у солдата. Еду, ее можно достать. А вот сон…

Увы, поспать не получилось. Орудия большевиков устроили адский концерт на позициях роты. Особой опасности не было — траншеи и блиндажи выдерживали удары артиллерийского молота. Потому как строить надо уметь. Здесь, в этих болотах, закопаться было невозможно — вода, вода, кругом вода. Поэтому траншеи наращивали. Укладывали двойным забором бревна, оставляя метровое пространство между ними, которое засыпали землей. Получалась могучая стена, в которой застревали пули, осколки, мины, даже снаряды.

Нет. Конечно, например, прямое попадание какого-нибудь русского гаубичного снаряда стены не выдерживали. Но, слава Богу, у Советов было немного крупнокалиберной артиллерии. Хотя, конечно, и одного снаряда на двенадцать сантиметров блиндажу хватит. Но это военная лотерея. Судьба! А от нее куда денешься? Только в рай. Или в Вальгаллу. Но, говорят, туда только СС попадает. А простой пехоте из вермахта — только в рай.

Курта непроизвольно передернуло от этих мыслей и от близкого разрыва.

'Нет, надо все же подремать' — кое-как он стащил с себя мокрую одежду. Аккуратно расстелил ее на нарах. Под голову положил сапоги. На полу их оставлять нельзя — кто-нибудь пнет, уронит — и на тебе! — полные воды. А носки уже все дырявые. На гвоздик, вбитый в бревно, держащее потолок, повесил свой медальон.

Ну вот, можно укладываться. Лечь на мокрые тряпки цвета грязного фельдграу и подсушить их теплом своего тела. Стоп! Сначала посыпать порошком от вшей. Вонючий, зараза! А что делать? Приходится спать, дыша дерьмом и порошком от вшей. Хотя, он ни разу не помогает. Проклятые 'КВ' ползают и, похоже, питаются этой химией. А иначе, от чего они такие толстые?

Проклятая война. Проклятая Россия. Проклятые большевики.

Курт забрался под шинель. Поднатужился. Громко выпустил газы. Так теплее. И это… Своим дерьмом не пахнет.

Зачем они собирались на нас напасть? Что им мешало? И так им отдали половину Польши… Фюрер, Бог нации, тогда сказал, что русские собираются взять сторону Англии. Хотят влезть в европейские дела. Идиоты. Сидели бы в своей Азии… Кому она нужна? Здесь могут жить только русские. Но теперь — нет. Теперь, Германия дойдет до Урала и азиатская угроза больше не будет нависать над Европой. Да еще эти комиссары…

Под каким-то крымским селом их взвод расстрелял комиссара. Тот чего-то кричал по-своему и грозил им кулаком. А потом как все — задергался на пыльной земле. Это был первый выстрел Курта на настоящей войне. А потом был благословенный Крым и чертов упрямый Севастополь.

Тогда Курт думал, что не может быть ничего хуже войны на скальных тропинках Крымских гор. Увы. Ошибался.

Болота, болота… Проклятые болота…

Он почти уже уснул, когда плащ-палатку распахнул Шейдингер и в блиндаж ворвался холодный ветер, крупными каплями мазнувший по лицам солдат.

На него заорали все и гефрайтор торопливо запахнул вход. Но сон — сорвало.

Курт повернулся лицом к стенке, разглядывая капли влаги, стекающие по лицу какой-то бумажной красотки, выдранной покойным фельдфебелем из журнала и приспособленной на ржавые кнопки. Одна из кнопок красовалась чуть-чуть повыше белых трусов. Почти в центре композиции.

Шейдингер бесцеремонно плюхнулся на нары, двинув Курта локтем в поясницу.

— Двигайся!

— Иди в задницу! — буркнул Курт, но подвинулся. — Как там?

— Жопочка, — ответил гефрайтер, стягивая промокшую майку с мускулистого тела.

— В смысле? — не понял Курт.

— Вода поднимается. В низине у парней ее по колено уже в траншее. Представляешь?

— Угу…

— Ты подвинешься или нет?

— Угу…

Курт подвинулся.

Шейдингер тесно прижался к голой спине Курта своей голой спиной. Накрылся своей шинелью.

Вот теперь — точно можно греться. Два индейца под одним одеялом не мерзнут.

— Болотные солдаты… — хихикнул вдруг Шейдингер.

— М? — не понял Курт.

— Песню эту знаешь? Болотные солдаты, несем с собой лопаты!

Курт приподнялся на локте:

— Точно! Про нас же! А ты слова помнишь?

— Ну так… Это вот помню…

И два голых, зябнущих от холода и сырости, человека затянули сиплыми голосами:

Auf und nieder geh´n die Posten,

keiner, keiner kann hindurch.

Flucht wird nur das Leben kosten,

vierfach ist umzäunt die Burg.

А потом заорали:

Болотные солдаты.

Несем с собой лопаты.

В лес

Они орали в бревенчатый, грязный потолок блиндажа, с которого им на лица капала коричневая вода и падали комочки земли, встревоженной близкими разрывами.

Однако мы не сетуем,

зима не может быть бесконечной.

Когда-нибудь мы радостно скажем,

наш дом принадлежит снова нам.

Они бы и дальше стали орать, но на очередном припеве, где болотные солдаты должны были вернуться домой, в певцов прилетел сапог.

— Эй! Вы охренели, что ли? Может еще 'Интернационал' споете?

— Иди на хер, — опять приподнялся на локте Курт, глядя в глаза Хофферу.

Тот, скомкав письмо, покрывшееся фиолетовыми разводами чернил, и сунув его за пазуху, быстро стрельнул глазами в сторону выхода. А потом выразительно постучал себя по лбу. Легко спрыгнув на грязный пол, он подошел к лежанке Курта и Шейдингера, шлепая пятками по коричневой воде.

— Идиоты! В штрафдивизию хотите? — шепнул он, чуть наклонясь к ним.

— А что? — не понял Курт.

— Идиоты! Вы хоть знаете, что это за песня?

— Да, вроде, еще с Той Войны. Мне говорили, что ее во Фландрии пели, в шестнадцатом году…

Хоффер поморщился:

— Это гимн концлагерников-коммунистов, идиоты.

От близкого разрыва снова задрожали стены.

— А ты откуда знаешь?

Вместо ответа Хоффер снова постучал себя по лбу желтым от табака пальцем и ушел на свою лежанку.

Шейдингер пожал плечами и перевернулся на другой бок. И тихонечко, чтобы услышал только Курт, снова запел:

Wir sind die Moorsoldaten

Und ziehen mit dem Spaten

Ins Moor.

— Заткнись, на всякий случай, — буркнул Курт.

— А что будет? — поинтересовался Шейдингер и округлил голубые глаза. И без того детская наивность его лица, резко контрастировавшая с язвительностью его же характера, превратилась в какую-то белобрысую… Непосредственность, что ли?

— В штрафдивизию не хочешь попасть?

Да уж… Из штрафдивизий не возвращался никто. Приговор — до конца войны. Выход один оттуда — смерть. Или победа, по случаю которой, наверняка, объявят амнистию. Ходят слухи, что русские, взяв пример с немцев, завели у себя штрафные подразделения. Курт был более чем уверен, что против их подразделения дерутся как раз штрафники, набранные в 'Гулаге' — этом ледяном отражении ада. Слишком уж упертые они. Наверняка за каждым стоит комиссар с еврейской физиономией и размахивающий 'наганом'. Только почему они не сдаются? Лучше уж в плен попасть, чем умереть от комиссарской пули в спину.

Впрочем, ходили и другие слухи.

Русские, в одной из атак, взяли Синявинские высоты. Выбить их послали штрафную дивизию номер 999. Штрафники их выбили. И закрепились там. Но фанатики-большевики продолжали атаковать. В конце концов, от немецкой дивизии остался один человек, бывший фельдфебель. Ему повезло, осколком снаряда разбило цепь, которой он был прикован к пулемету. И ночью он ушел. Соображал он плохо — еще бы, три дня непрерывного артобстрела и грохота стрелков. Но Бог хранит дураков и контуженных. А дураком этот бывший фельдфебель точно был — ни нашел ничего лучше как крысить у своих камрадов в учебном лагере. И ладно бы у призывников, все бы поняли. А у других-то фельдфебелей зачем?