Убийство в Рабеншлюхт - Оксана Аболина

— Спаси Бог вас, отец Иеремия, — глухо произнес он. — Я перед вами в долгу.

— Ну что вы, — махнул рукой священник. — Долг у нас только перед Господом Богом. Вы исполнили свой обет, так?

Мадьяр кивнул.

— Каждый раз, когда они сгорают, — произнес он, глядя в огонь, — мир становится светлее. Так говорил мой учитель. Вы, верно, хотите услышать мою историю? Я плохой рассказчик, святой отец.

— Вы действительно боретесь с языческими культами? — спросил отец Иеремия.

Иштван ответил не сразу.

— В шесть лет меня подобрал проезжий монах, — наконец, сказал он. — Это было в Венгрии. Маленькая деревушка, голод, побои матери…. Много позже я узнал, что ее изнасиловали австрийские солдаты, когда подавляли восстание в сорок восьмом. Я родился в сорок девятом, так что… сами понимаете. Тот монах и стал моим учителем. Воспитывался я в разных монастырях, мы то и дело переезжали с места на место. Венгрия, Германия, Моравия, Россия… Когда я подрос, меня приняли в Орден. Вы правы, кое-что от него еще осталось. Мой учитель умер год назад, и я принял обет молчания. Пока в его честь не уничтожу еще одного мерзкого идола. Громко сказано, да? Я ж говорил, что не умею рассказывать.

— Вы очень любили своего учителя, Иштван, — сочувственно заметил отец Иеремия.

Мадьяр пожал плечами и перевернул веткой догорающего идола.

— Я не знаю, что такое любовь, — сказал он. — Кроме любви к Богу. Но учитель был мне очень дорог. Больше у меня никого нет, я не схожусь близко с людьми. Даже с единомышленниками. В каком-то смысле немым мне было даже легче. Когда до нас дошли слухи, что в Леменграуене проповедуют культ какой-то Матери Вороны, я с радостью отправился сюда. Отыскать язычников оказалось несложно, они ни от кого не скрывались, и это показалось мне странным — обычно все эти культы тайные, для посвященных. Заправлял всем студент по прозвищу Беглый. Откуда пошло такое прозвище, я так и не выяснил. Дрянной был человечишко, фокусник. Но убеждать умел, такой тебе твою же корову продаст, еще и должен ему останешься. Относились к нему с уважением, пыль в глаза пускал. Сначала я подумал, нажиться он хочет на доверчивости. Хотел припугнуть хорошенько да возвращаться, но тут он повел всех в эту деревушку, и я решил подождать.

— У вас татуировка на руке, — спросил отец Иоганн. — Откуда она?

Мадьяр посмотрел на выколотую ворону и усмехнулся.

— Это не татуировка, состав специальный… На этой руке каких только божков «выколото» не было. Впечатление сильное производит, правда?

— И собаку лесничихи вы убили?

— Я… Жалко псину, но дело важнее… Она мешала мне уходить из дома, когда мне надо было тайком выйти. Уже когда мы пришли сюда, заподозрил я, что студент не один всей толпой управляет. Не по плечу ему было, он ведь так, мелочевка… А уж когда он стал на гору ходить, указания от Матери Вороны якобы получать, тут и совсем стало ясно. Долго я выслеживал Главного, осторожно… Да все без толку. А потом студент исчез. И этот Главный сам меня назначил на его «место», видать, показалось ему, что немой фанатик лучше говорливого мошенника. Что уж там он не поделил со студентом, сказать не могу. А про жандарма здешнего Феликс проговорился. Он его и отыскал, когда тот театр с привидениями устраивал. Ну, а дальше, святой отец, вы все знаете и сами.

Отец Иеремия кивнул, посмотрел на заслушавшихся мальчишек, на догоревший костер, на черный пепел, что остался от древнего языческого идола и поднялся на ноги. Вслед за ним поднялся Иштван, а затем и пастушок с Иоганном. Засыпали тлеющие угли землей, потоптались и в молчании пустились в обратный путь. По старой римской дороге, по проселку вдоль реки, по шаткому деревенскому мосту и вновь по берегу — к освещенной ярким летним солнцем церкви. От сожженного идола к церкви…

Послесловие

V

Кады чуть свет, на зорьке ясной ненаглядной, заявился Индюков собственноличной персоной, мне оставалось до фингального хиппиэнда всего ничего: пара-тройка вордских страниц. Я даже отвлекаться не стала, мотнула башкой: проходи, заметила, мол, явление Христа народу. А он с его вековечной аристократической мечтой о красивой комфортабельной жысти мешаться не стал, но ТАК глянул на приклеенный к моей губе окурок! Укоризненно, заразо, глянул. Зыркнула, и сплюнула. Ну, виноватая я, штоли, что он мимо пепельницы, пролетел? Индюков вздохнул, взялся за веник и совок. Нуууууу, опять начинается. Как можно писать в такой атмосфере, кады у тебя из-под ног черновики выметают? Оттуда же, блин, не всё еще на комп свалено! Гавкнула — сразу отбрыкнулся в сторону, сукин кот. Знает, что когда музы жужжат, лучше с дихлофосом и вениками вокруг не прыгать — пришибешь какую ненароком. Кто будет тады фингалку ваять? Может, он надеется, что ему доверю? Фигвам, и сбоку бантик. Только затылком вижу, что за тряпку берется и за ведро. Разворачиваюсь, пальцем тычу обвиняюще:

— Ты! Вдохновлямс у меня! Долго еще под ногами путаться будешь? Возьми в шкафу противогаз и чтоб дыхания твоего слышно не было! Понял?

Кивнул испуганно. На диван забрался с ногами. Тапочки снял, разумеется. Интеллигент, понимаешь. А поумнел, однако, надо сказать. Месяц назад без всяких слов полез бы в шкаф противогаз искать. Сейчас, гляжу, соображалка кое-как заработала. И проза у Индюка ничего пошла, хотя подтирать еще за ним и подтирать… как за щенком меделянки, трах-тибидох-тах-тах.

— Ну кто там еще? — я просто зверею, в дверь звонят. — Ну что же эти мерзопакостные рожи вечно так не вовремя?!

— Я сам-сам, открою, — вскакивает с дивана и размахивает махалками Индюков. — Не отвлекайся, пиши. Времени мало осталось.

— Перебили уже моей музе позвоночник, — мрачно цежу я, закуривая по новой. — Сговорились… — делаю морду кирпичом и иду открывать энтер в наш коммунальный клоповник. Индюков с виноватым видом плетется следом, Васька-переросток прям, токо за штанину не держится.

Из соседней комнаты выскакивает испуганный Севастьян.

— Тётенька Нонна! Тётенька Нонна! — причитает он. — Не открывайте! Это за мной! Я не убивал Петровича! Вот те крест не убивал. Ей-богу, не я! Не открывайте!

— Заткнись, — гаркаю я. — Кыш в мою комнату, прохвост птушный! И так спрячься, чтобы я тебя два часа искала — найти не могла. А не то… И Ваську, засранца, с собой возьми! — пацаны юркают ко мне. А я…

Я открываю дверь. На цепочку, вестимо. Индюков мужик, конечно. Но, ежли что, кто кого грудью закрывать будет — еще тот вопросец. Тем более, моя явно размера на три больше.

За дверью мент из участка. Из под фуражки по бритому черепу льет пот.

— Мне к Подберезкиным! — заявляет он.

— Нет никого! — лаю я и пытаюсь закрыть дверь, но он, нехристь злыдная, лапу свою бегемотную в дверь просунул. Поди теперь захлопни. — Знаем мы таких ментов вааще, — говорю. — Ходят тут всякие, им откроешь, а после них в квартире даже паркета не останется…

Он пропихивает в щель корочки. Ну чисто всё, вродь как. Валентин Баурин, старший сержант.

— Что ты мне бирку свою толкаешь, — говорю. — Будто я отличу нормальный вексель от темного. Нефиг ко мне в берлогу ломиться, мне работать надо, а ты чернить меня пытаешься. И не зыркай буркалами, не открою, не надейся.

— Подберезкин подозревается в убийстве… А за укрывание… — и браслетами, заразо, бренчит.

И тут я прямо шалею: Индюк, мать твою за ногу, аккурат меня так отодвигает, встает, раздувается весь в соответствии со своей фамилиёй и орёт во всю глотку:

— Вечно у вас тут кто подозревается. Не трожь чушонка! А шмыря на кладбище тоже Подберёзкин месяц назад шпокнул? А в тринадцатой жильца стерли? Что, мало не покажется! У вас цельная шарага орудует, а вы на младенца наезжаете! Всегда невиновный отдуваться должен? Подберезкин во всем виноват, как же! Вы лучше Сережку Шалаева из тринадцатой хорошенько допросите, где он был во время последнего убийства, ага… Знаем мы вас… Нефиг тут баламутить! — и осторожненько-осторожненько носком ногу Баурина выпихнул за дверь и захлопнул пред его братским чувырлом. — Я еще телегу накатаю колодняку, что вы без ксивы на шмон приперлись и честных людей беспокоите, да! Я с Ерёминым вместе учился! Найду на вас управу, будете знать.

— Я сейчас вернусь! — раздался угрожающий голос из-за двери.

Я затягиваюсь тарочкой и чуть не проглатываю ее. Ладно, мне положено, в роль входить, но Индюков… Индюк ты мой, мерзавец бесценный, я еще гордиться тобой на старости лет буду, морда геройская. И когда же это ты по фене стучать научился?

— А ты заметила? — спрашивает Индюков.

— Что?

— Ведь Баурин — вылитый Бауэр…

— Ну? Это токо дурак не заметит, — говорю я, снисходительно поглядывая сверху вниз.

— А ты не думаешь?..

— Да мало ли что я не думаю, — бормочу я. И иду дописывать фингалку. Я хитрая морда. Я еще втюхну словно «фингалка» в заголовок эпилога. И, бошку даю на отсечение, Индюк, рохля моя любимая, не заметит ничего… Так и сдаст на свой дурацкий конкурс.