Враг невидим - Юлия Федотова

— Постараемся, — сдержано обещал Веттели за двоих. Он был расстроен: досадно, когда твои великолепные идеи терпят сокрушительный крах. Но может быть, ещё не всё потеряно?

— Скажи, кто-нибудь ещё в школе, кроме меня, употребляет безмолвную речь?

Фея наморщила лоб, припоминая.

— Да, есть такие. Несколько мальчиков, несколько девочек, но они глупы, и слушать их неинтересно. Профессор Инджерсолл, но его тоже неинтересно слушать, слишком уж он умный и погружённый в педагогику. Как начнёт рассуждать о воспитательных методиках и системах — тоска берёт. Ещё одна из классных наставниц девочек, такая молоденькая, рыженькая. Она думает только о том, как бы выйти замуж, и чахнет по твоему приятелю Токслею, ты ему при случае намекни, что бедняжка совсем извелась… Кто ещё? Да! Ещё, разумеется, бедный Огастес Гаффин, поэт. Вот у кого голова чем только не забита! Клад бесценный, а не голова! Между прочим, тебя он терпеть не может.

— Это я знаю, — вздохнул Веттели с сожалением. — Правда, так и не понял, за что.

— А ты постарайся понять, — Гвиневра задушевно похлопала его по плечу (для этого ей пришлось взлететь — и не поленилась же!). — Гаффин — личность творческая, тонкая, ему нужны поклонники и особенно, конечно, поклонницы. Он год за годом создавал, холил и лелеял свой, если так можно выразиться, «сценический образ» — вживался в него, срастался с ним, пока окончательно не превратился из миловидного, но вполне заурядного подростка в экстравагантного и экзальтированного, болезненно изнеженного юношу, чудака, оригинала, покорителя девичьих сердец. Ему нравится быть в центре женского внимания и сочувствия, нравится, чтобы им восхищались и чтобы его жалели. И всё это у него было, он этого достиг, и женская половина Гринторпа легла к его ногам.

Но тут вдруг появляешься ты, весь такой трагически-романтический, изысканно-аристократический и вместе с тем опасно-брутальный, пропахший кровью и смертью. И акции бедняжки Огастеса стремительно летят вниз. Как, по-твоему, он должен это воспринимать?

— Я — брутальный?! — приятно удивился Веттели. — В самом деле?

— Ну… — фея отлетела на пару футов, оглядела его критически. — Скажем так. По сравнению с Огастесом Гаффином брутальный даже ты.

— Ах, да не слушай ты её! — воскликнула Эмили. — Брутальный, не брутальный — какая разница! Мне ты нравишься таким, какой есть. А на остальную часть Гринторпа ты, надеюсь, не претендуешь?

— Не претендую! — Веттели сделал рукой в воздухе некий жест, призванный продемонстрировать широту его трагически-аристократической натуры. — Я оставляю её Огастесу Гаффину, так ему и предайте при случае.

Фея сердито фыркнула.

— Тебе бы только насмешничать, а бедный юноша в самом деле жестоко страдает. Так и знала, что ты ничего не поймёшь! Не стоило и разговор начинать.

— Нет, почему же! — возразил Веттели, стараясь казаться серьёзным. — Я понял, что своим существованием уязвляю ранимую душу Огастеса Гаффина. Очень, очень жаль. Впрочем, если настоящий убийца не будет найден, у Огастеса есть все шансы навсегда избавиться от моего общества.

— Хочешь сказать, тебя повесят? — фея Гвиневра любила называть вещи своими именами.

Эмили изменилась в лице, хлопнула ладонью по столу.

— Всё! Ни слова больше! Никто никого не повесит, прах побери! Если эта эльчестерская ищейка уродилась клиническим идиотом, мы должны сами выследить и прикончить убийцу, чтоб кобели нагадили на его поганую могилу!

— Фью-ю! — присвистнула фея саркастически. — Вот это речь настоящей леди, тут уж не придерёшься! Твоя бабушка может тобой гордиться! Так ей и передам при встрече. Где она у тебя живёт? В Ицене?

— Не вздумай!!! — кажется, Эмили испугалась не на шутку. Что ж, основания у неё имелись: от не в меру активной и деятельной феи можно было ждать чего угодно, в том числе визита в Ицен. — Моя бедная бабушка до сих пор пребывает в счастливой уверенности, что «бука» — это самое страшное из известных мне бранных слов. И не надо лишать её иллюзий!

— Ладно, — великодушно согласилась Гвиневра. — Бабушка твоя, тебе видней. А как мы станем разыскивать преступника? Лично я не умею, мне прежде не приходилось. Представьте, какая странность: среди нас, фей, никогда не бывает убийц!

И чего тут странного? Лично ему, Норберту Веттели, было бы гораздо сложнее представить себе фею-убийцу, нежели отсутствие таковой.

А ответить Гвиневре он не успел, и разговор остался незаконченным.

Пришла мисс Брэннстоун с маленьким, странно замшелым бочонком — казалось, он веками лежал в сыром погребе и насквозь проплесневел. Что-то не хотелось из него ничего пить, пусть даже настоящий волькширский эль.

— Не удивляйтесь, — ведьма поймала их недоумённые взгляды. — Он только снаружи кажется страшным, так и должно быть. Зато эль в нём хранится долгие годы, не прокисает даже в тепле. Гоблины — большие мастера по части бытовой магии, этого у них не отнять.

— Я слышала, они добавляют в свой эль жуков, — заметила фея со знанием дела. — Наливай!

— Не добавляют. Жуки сами падают туда, с дивной избирательностью.[10]

…С жуками или без оных, но эль был великолепен. На просвет — как тёмный янтарь. На вкус — отдавал дубом и черносливом, а не рыжим ядом божьих коровок и не случайно съеденным в малиннике клопом, как ожидал Веттели, наслушавшийся разговоров феи с ведьмой.

Они попивали его медленно, закусывали тонкими ломтиками сыра и хрустящими солоноватыми галетами, они никуда не спешили, хотя было далеко заполночь, и в окно сердито заглядывала ущербная луна. Сидели на кровати, по-восточному поджав ноги, укрывшись одним пледом на троих. Импровизированным столиком служил стул, на нём же примостилась фея — сидела верхом на упаковке из-под галет, и машинально ковыряла пальчиком брусок сыра, но это никому не мешало. Об ужасных событиях последних дней больше не вспоминали, разговор шёл о разных милых пустяках, на душе было уютно и мирно, и Веттели сам не заметил, как задремал, привалившись к стене…

Проснулся он только утром, по звонку. Обнаружил себя раздетым в меру приличия, уложенным подобающим образом и заботливо укрытым пледом. Рядом, на подушке, свернувшись калачиком, дрыхла фея, тонко свистела носом. От вчерашней вечеринки в комнате не осталось и следа, будто её и не было. Когда Эмили с Агатой успели прибраться? Когда они ушли? Как он ложился спать? Веттели решительно ничего не помнил. С ума сойти! Неужели он умудрился так напиться всего-то парой кружек эля? Вот стыд! Или это волькширский эль оказался особенно забористым, хуже неразбавленного виски? Всё равно — стыд! Что о нём будет думать Эмили?!