Рыцарь Христа - Стампас Октавиан

— Кто вы, прекраснейшая из женщин, самая ослепительная из всех, кого я знаю, кроме моей жены Евпраксии, которая ждет не дождется своего мужа в замке Зегенгейм?

— Сказать по правде, — отвечала она, — когда я только-только увидела вас, мне хотелось устроить какой-нибудь розыгрыш и представиться не той, кто я есть на самом деле. Но вижу, у вас горе, и вам не до розыгрышей, и потому представлюсь по-настоящему. Я хозяйка здешних мест и этого замка, куда вы держите путь. Меня зовут Елена, я дочь кипрского деспота и живу здесь вдали от своего отца, поскольку не испытываю к нему должных дочерних чувств.

Я еще больше взял себя в руки и даже нашёл силы, чтобы улыбнуться Елене:

— Теперь-то я, наконец, понимаю почему Кипр считается родиной Афродиты.

— Вы улыбаетесь, это прекрасно! — сказала она, сама улыбаясь так, что казалось, пасмурный день уступил место солнечному сиянию. — Не стоит так сильно переживать, тем более, что тот, о ком вы рыдаете, с самого утра принялся ухлестывать за моей служанкой Криной, и покуда мы спускались с горы, они где-то отстали от нас. Какое безрассудство со стороны Крины!

Не успел я как следует осмыслить суть сказанного красавицей Еленой, как из-за деревьев и впрямь показался живой и невредимый Аттила Газдаг, герой никейский, дорилеумский и антиохийский, а еще больше — герой женский, ибо в этой области он выиграл гораздо больше сражений и взял бесчисленное множество крепостей, как малоукрепленных, так и неприступных. Под ручку с ним шла хорошенькая служанка лет тридцати пяти, щеки ее пылали, а в глазах виделось смущение.

— Господи. Иисусе, Аттила! — воскликнул я и, не веря глазам своим, бросился к нему на шею.

— Луне! Мальчик мой! Вы живы, господин Зегенгейм! Какое счастье! — прижимая меня к своей необъятной груди, бормотал Аттила. Он захлюпал носом и расплакался.

— Как же тебе удалось спастись? — спросил я, отрываясь, наконец, от его массивных объятий.

— Это было невероятно, — ответил он, расплываясь в толстогубой своей улыбке, — До сих пор не могу поверить, что такое возможно. Нас оказалось четверо на большом обломке мачты — я, стихоплет-француз, матрос с корабля и еще один французишка, тот самый, что был сначала среди негодяев, а потом набросился на них со спины и уложил двоих, которые нападали на меня. Нас несло по морю, бросая то вверх, то вниз, несколько раз мы сваливались со своего жалкого плота, но помогали друг другу вновь забраться на него. Мы видели впереди какое-то тусклое свечение, оно, казалось, притягивает к себе обломок мачты, на котором мы сидим. Мы не прилагали никаких усилий к своему спасению, эта жалкая, переломанная, деревянная конструкция сама вынесла нас на берег, ведомая непонятным светящимся облаком. Правда, на берегу нас сильно шандарахнуло об скалу, так что оба француза лежат теперь с переломанными ребрами, а матрос так расшиб голову, что до сих пор не пришел в сознание. На берегу нас подобрали подданные прекрасной госпожи Елены, ибо нас вынесло прямо к бухте, где находится небольшая пристань, с которой вверх, к замку Макропойкос, ведет каменная лестница.

— Не Макропойкос, Аттила, а Макариосойкос, — смеясь, поправила моего оруженосца Елена. — И насколько я знакома с вашим варварским языком, мой замок и ваш Зегенгейм — однофамильцы. Может быть, именно поэтому вы оба спаслись, а?

В глазах ее проблеснуло какое-то лукавство, будто она ведала истинную причину нашего спасения. Этот блеск придал ее красоте некий новый оттенок, и я даже испугался, как бы мне не увлечься этой женщиной. В помощь мне перед моими глазами тотчас же возник образ моей Евпраксии, пред которым меркла даже искрометная красота хозяйки замка Макариосойкос.

— Однако, ты, Аттила, как я вижу, не слишком-то убиваешься по поводу моей возможной гибели, — промолвил я с упреком, поскольку взгляд мой упал на лицо хорошенькой служанки Крины. — В то время как я ежеминутно рыдаю о тебе, считая тебя погибшим, ты довольно бодр и продолжаешь наслаждаться жизнью.

— Позвольте мне заступиться за него, — вмешалась Елена. — Всю ночь бедный Аттила оплакивал вашу судьбу, и рыдал не меньше вашего. Крина взялась за ним ухаживать и сделала все, чтобы утешить его и обнадежить. Ведь мы направлялись к берегу именно затем, чтобы поискать вас там. Теперь мы можем вернуться в замок и все вместе позавтракать, ибо верный Аттила не мог спокойно чувствовать себя и принимать еду; до тех пор, покуда мы не обыщем все побережье.

Однако это не мешало ему начать ухлестывать за хорошенькой служаночкой Криной, — хотел было сказать я, но, разумеется, не сказал, соблюдая правила приличия. Я понимал, что Аттила наверняка не менее моего переживал потерю, но природа его была неуемна и мужское начало брало свое. В свои шестьдесят лет он оставался бравым ухажером, а выглядел самое большее на пятьдесят.

Мы отправились в замок Макариосойкос и через час уже сидели на одной из широких террас, наслаждаясь превосходным завтраком. Елена отвела для меня и Аттилы просторные и светлые комнаты, обставленные простой, но удобной мебелью, сама подобрала для нас новые одежды, и теперь, глядя на то, как мы, чистые и нарядные, с большой охотой уплетаем телячьи языки, печеные в золе яйца, розовую мякоть сваренного в белом вине тунца и прочие яства, она радовалась нам, как дети радуются новой игрушке. Она так и сказала:

— Как я благодарна этой буре, что она принесла мне вас. Мне так скучно. Я не выпущу вас до самой весны, иначе вы непременно снова попадете в бурю и погибнете где-нибудь возле Крита или Родоса. Здесь, в моем уютном замке, вы перезимуете и будете подробно рассказывать мне о том, что вам довелось пережить в жизни. Ведь вы побывали в стольких странах, видели разные народы, пережили множество приключений. Как это интересно.

Разумеется, я не собирался зимовать на Кипре, но до поры до времени решил не разочаровывать нашу гостеприимную хозяйку и лишь пылко благодарил ее за все оказываемые нам любезности.

После завтрака мы долго отсыпались, восстанавливая силы, а к вечеру вновь собрались на террасе, ужинали, пили сладкое вино, обладающее неповторимым ароматом, и подставляли свои лица теплым струям южного ветра, прилетевшего из Египта и не успевшего еще остыть. Девушки играли нам на кифарах, барбитосах и двойных авлосах, и можно было вообразить, что мы перенеслись в ахейские времена, когда мир не был еще так стар, как теперь, он был юн, свеж, невинно грешен, ибо еще не знал ничего о Спасителе. Красота Елены продолжала волновать меня, и еще и поэтому я с первого же дня стал мучительно думать о побеге с Кипра. Но дни потекли один за другим, а никакой возможности побега покамест не предвиделось. На пристани, расположенной в уютной бухте внизу, под горой, на которой стоял Макариосойкос, одиноко спал средних размеров парусник, не собираясь никуда плыть до самой весны.

С утра мы обычно отправлялись гулять по окрестностям, днем я занимался с юношами, состоящими в немногочисленной армии Елены, обучая их всем приемам рукопашного боя, которые только знал, а также стрельбе из лука и арбалета, нового вида оружия, появившегося совсем недавно. Здесь, в Макариосойкосе, был один арбалет, и это довольно удивительно, учитывая, что во всей армии крестоносцев их едва ли можно было насчитать более двух десятков. Аттила нашел свое счастье с Криной, но уже начал засматриваться на других хорошеньких критянок от тридцати до сорока пяти лет. Блаженство этих дней было нарушено лишь смертью матроса, который так и не пришел в сознание после удара головой об скалу и скончался на второй или третий день. Стихотворец Гийом и другой француз, по имени Жискар, постепенно выздоравливали, а спустя неделю после нашего чудесного спасения они уже вошли в число тех, кто по вечерам собирался на террасе, если было тепло, или в теплом зале, если было холодно, и предавался рассказыванию всяческих историй.

В первые вечера в основном рассказывал я. Елена просила меня, чтобы я подробнейшим образом описал свое детство, Зегенгейм, Вадьоношхаз, свои первые впечатления. Она слушала меня внимательно, словно пытаясь перенять мои детские и юношеские впечатления, сделать их своими. Третий вечер я посвятил рассказу о том, как поступил на службу к Генриху, как влюбился в Адельгейду, как она стала моей Евпраксией. Чем больше Елена слушала, тем печальнее становился ее взгляд, а когда в тот вечер мы расставались, чтобы отправиться спать, она сказала: