Рыцарь Христа - Стампас Октавиан

— Повторяю, у каждого свой путь в жизни и каждый по своему воспринимает такие понятия, как верность и долг, — сказал Аларих.

— Хорошо, не будем спорить… — начал было я, но тут вмешался Аттила:

— Вот именно, я никак не могу взять в толк, чего это вы развозите жижу с этим головорезом! Связать его да и бросить в трюм. Ведь это же разбойник из разбойников, мерзавец из мерзавцев. Разве вы не помните все истории, которые нам доводилось слышать об Аларихе Печальном?

— Разумеется, помню, и их вполне достаточно, чтобы на месте казнить такого преступника, и все же, мне хотелось бы выслушать его объяснения, как мог он дойти до такой низости — грабить корабли, везущие грузы, завоеванные крестоносцами, проливавшими кровь в битвах с магометанами.

— Боюсь, у нас нет времени выслушивать его, — возразил незнакомый рыцарь. — Неплохо было бы придумать способ, как справиться с теми, что орудуют на верхней палубе.

— У нас нет никакого способа, — сказал я. — Единственное, что мы можем сделать, это вступить в сговор с этим негодяем. Аларих, я обещаю не убивать вас, если вы подниметесь сейчас с нами вместе на верхнюю палубу и скажете, что мы — ваши друзья. Сколько там ваших людей?

— Не так уж много, всего семь человек, но это мои лучшие ребята, — ответил Аларих. — Я долго собирал их по всей Европе и мы многое пережили вместе. Я не могу предать их.

— Это очень благородно с вашей стороны, — с уважением откликнулся я. — Преклоняюсь перед вашей верностью своим друзьям и ничего не могу в таком случае поделать, придется казнить вас немедленно.

Я поднял свой Канорус и изготовился к тому, чтобы отсечь Алариху голову. На самом деле я не собирался этого делать, а просто надеялся, что он дрогнет. И Аларих фон Туль все-таки дрогнул. Не захотел умирать без причастия.

— Стойте! — вскрикнул он, загораживаясь от занесенного над ним меча рукою. — Я согласен.

В это мгновение корабль очень сильно качнуло. Качка нарастала все последнее время, но поначалу мы не замечали ее, увлеченные битвой, а потом — разговором с Аларихом. Теперь же внезапный толчок оказался столь сильным, что мы едва не свалились, а последовавший за ним был еще сильнее, и Аларих, потеряв равновесие, вновь оказался на коленях, а меня так тряхнуло, что я случайно едва не исполнил свой приговор и не отсек разбойнику голову. Как только он снова поднялся на ноги, я потребовал от него клятву, что он не выдаст нас своим людям.

— Клянусь именем Господа Иисуса Христа, — промолвил нечестивец и осенил себя крестным знамением, чего для меня было более, чем достаточно.

— Не верьте ему, сударь, — сказал Аттила, — ему раз плюнуть произнести такие слова и потом нарушить клятву.

— У нас нет другого выхода, Аттила. Неужели ты думаешь, что он захочет губить свою душу, нарушая клятву, произнесенную именем Спасителя?

— Вряд ли у него вообще есть душа, ради которой стоило бы беспокоиться, но воля ваша, господин Луне, выхода-то у нас и впрямь нету другого.

Мы поднялись на верхнюю палубу, где увидели нескольких человек в белых одеждах, подпоясанных красными поясами. Они распоряжались матросами корабля, а ими в свою очередь распоряжался здоровенный смуглый детина с огромной черной бородой. Увидев Алариха в нашем сопровождении, он нахмурился и тотчас спросил:

— Что случилось, Аларих? Где твой меч? Где твои люди?

Он еще о чем-то спросил его, но рев огромной волны, выплеснувшейся на палубу и окатившей всех с ног до головы, заглушил окончание его фразы. Когда волна схлынула, мы увидели, как Аларих склонился пред чернобородым детиной и громко закричал:

— Убей их, мой господин! Убей этих людей, о могущественный Рашид! Они убили всех моих лю…

Канорус все же привел приговор в исполнение. Мне очень не по душе убивать безоружных людей, да к тому же еще стоящих ко мне спиной. Ведь я не Гильдерик фон Шварцмоор. Но тут мне пришлось поступиться своими принципами, и, поддавшись мгновенной вспышке гнева, я снес с плеч голову негодяя. Рашид, коего только что преставившийся Аларих именовал могущественным господином, выхватил свой меч и громко воззвал к своим людям по-арабски. Те послушно бросились на нас, но не все, а лишь трое, поскольку остальным нужно было держать под присмотром матросов. Вновь вспыхнуло сражение, теперь уже на верхней палубе. Здесь уж пришлось рубиться с настоящими воинами. Рашид, с которым схватился я, великолепно владел оружием, и я даже успел подумать о том, что не прочь бы выучиться у него некоторым приемам. Однажды он настолько был близок к цели, что едва-едва не срубил мне голову. Острие его меча рассекло мне подбородок. Боль разозлила меня, и я бросился в нападение с удвоенной силой. Казалось я сейчас, вот-вот, проткну могущественного Рашида Канорусом, и в какую-то весьма удачную для этого минуту все испортила буря, которая стала разыгрываться совсем уж не на шутку. Мощнейший толчок сшиб с ног всех без исключения, волна толстым одеялом накрыла палубу, на несколько мгновений скрыв всех под водою. Вскочив на ноги, я увидел, что меня довольно далеко отшвырнуло от моего соперника. В двух шагах от меня один из подчиненных Рашида вонзал меч в поверженное тело того доблестного рыцаря, имя которого так и осталось неизвестным. Канорус тотчас же отомстил за него, а затем весьма удачно вонзился в шею еще одного набегавшего на меня негодяя, и таким образом я в два счета уложил двоих. Оба убитых мною повалились на мертвое тело безымянного рыцаря, укрыв его своеобразным могильным холмом, составленным из двух человеческих трупов. Могила сия, оказалась недолговечной, ибо еще одна огромнейшая волна накатила на палубу, сшибла всех с ног, разбросала по сторонам и смыла все трупы за борт.

Едва она схлынула, я снова вскочил на ноги и увидел, как Аттила отбивается от двух людей Рашида, к которым присоединяется еще и третий. Я ринулся туда и в следующий миг с удивлением лицезрел весьма неожиданный поворот событий. Тот третий, набежав сзади, стал яростно рубить своих же, крича что-то явно по-французски. В голове моей все окончательно перепуталось. Могущественный Рашид вырос вновь предо мною, Канорус отразил его мощный удар, получив очередную зазубрину, и новая волна накатила на палубу, а когда я хотел вскочить на ноги, то выяснилось, что уже не в состояния этого сделать, ибо нахожусь не на корабле, а в море, в ледяной волне, несущей меня куда-то сначала вверх, потом вниз. В душе у меня сделалось тоскливо и пусто, и прежде всего оттого, что я вынужден был выпустить из рук Канорус. Еще несколько мгновений назад я сожалел о новой зазубрине на нем, и вот теперь мне и вовсе приходилось расставаться с ним.

— Прощай, брат мой, верный мой Канорус, — сказал я ему, поцеловал его и опустил в воду.

Оглянувшись, я увидел, как корабль, с борта которого меня так немилостиво смыло волной, опрокидывается на бок и с самым безысходным видом ложится парусами на воду. Я загоревал об участи тех, кто сейчас отправится на дно — о стихоплете Гийоме, чью смешную и нелепую историю о Ромуле и Ульеде никто уже услышит; о моем дорогом, ненаглядном болтуне Аттиле, чья болтовня, которая так раздражала меня постоянно, в это горестное мгновенье озарилась каким-то милым, ласковым светом; о наших лошадях, оставшихся в трюме, а ведь я только-только стал привыкать к Гелиосу; о матросах и о неведомом французе, ненадолго спасшем моего Аттилу от возможной смерти…

Так, горюя и досадуя на разбушевавшуюся стихию, я поплыл вперед, стараясь отплыть как можно дальше от перевернувшегося судна, дабы меня не убило об него обезумевшей волною. Странно, но оплакивая судьбу других, я почему-то совершенно не волновался о себе, будто знал, что мне суждено спастись. Образ Евпраксии вставал передо мной среди брызг и пены, но я не жалел о том, что ей не суждено будет дождаться меня на сей раз, сердце мое не разрывалось от тоски и осознания, что мне не вернуться в Зегенгейм и не прижать к груди мою любимую и желанную. Напротив того, какая-то необъяснимая уверенность владела мною, сердце тянулось к прекрасному образу, который я все яснее и четче видел перед собою, но это уже была не Евпраксия, и я приветствовал Ее радостно и торжественно: