Альбион и тайна времени - Васильева Лариса Николаевна

Я не очень верю Леа. Более того — я совсем не верю ей. Она обещала не писать обо мне, даже клялась. Но недавно опять не выдержала.

— Послушайте, Леа, ведь вы же наврали: я совсем не презираю Англию и не пишу стихов против нее. Разве я говорила вам, что я не разделяю марксизма?

— Нет. Но ведь вы беспартийная.

— Да, но ведь это не одно и то же.

— Ах, понимаете, нашим читателям очень интересно будет узнать, что в Советском Союзе не все марксисты и тех, кто не марксист, за это не преследуют. Ведь вы же видите, какой ужас пишут здесь в газетах о Советском Союзе: можно подумать, что полстраны сидит в тюрьмах, все евреи за колючей проволокой, а те, кто на свободе, не сегодня-завтра умрут с голоду, потому что нечего есть. А я как раз на вашем примере показываю, что это — ложь: вы — не марксистка, но не только не преследуетесь, а даже известная писательница, награждены орденом и посланы с мужем представлять свою страну в Англии. И на это вы обижаетесь?!

У меня не хватало сил возражать.

Леа была неисправима. Я бы не стала говорить и о печеной картошке Гетти, если бы слышала это только от Леа. Но диета самого богатого в мире человека, оказывается, была общеизвестна и даже изучалась в специальных центрах борьбы с полнотой.

Два этажа левого рукава буквы «П» представляли собой две колоссальных комнаты. Наверху я увидела знаменитые гобелены, мебель стиля барокко, мало ценную на мой взгляд, два прекрасных натюрморта Снайдерса, несколько типично английских портретов анемичных графинь.

Норки и броши разочарованно блуждали по галерее. Их как будто надули. Конечно, каждый гобелен стоит… Но ведь не интересно. Вот если бы выставка драгоценностей!

Впрочем, были среди посетителей и знатоки. Конечно же у картин Снайдерса я встретила специалиста по фламандской живописи. Его совершенно не интересовали ни Гетти, ни его богатства, он был вполне счастлив, что увидел наконец желанные натюрморты.

Нижняя галерея — библиотека.

Разглядывая корешки книг Гетти, я заметила одну деталь: у него много книг о разных сильных личностях мира сего: тут монографии о Наполеоне, Александре Македонском, Эйнштейне, Колумбе, Ротшильде, Макиавелли, Игнатии Лойолле, Онассисе. Похоже, что иные порой служили ему учебниками.

Трехтомные пуды «Истории Сассекса» — поместье Саттон находится в графстве Сассекс.

Художественная литература — только великие произведения: «Король Лир» Шекспира, «Ад» Данте Алигьери, «Карьера Ругонов» Золя, «Война и мир» Толстого, пьесы Шоу, «Тихий Дон» Шолохова.

— И это все? — разочарованно спрашивают некоторые посетители у стоящего близ выхода служителя госпиталя. — Больше ничего нет?

— Есть, конечно есть — пожалуйста: парк, розарий, маленький зоосад.

Типичный выстриженный английский парк, желтые розы в розарии, два явно нервничающих льва в клетке на заднем дворе. Они не привыкли к такому количеству глазеющей публики.

Шесть часов близятся. Пора ехать. Я прохожу мимо невысокого одноэтажного строения и заглядываю в окна. Голые стены, конторские столы с бумагами на них, сейфы, полки с картотекой. На одной стене — огромная карта с разноцветными обозначениями. Так вот оно что — это контора Гетти, его «мозговой центр управления нефтяными делами», его «кузница черного и желтого золота».

Мы с Леа долго молчим в машине. Я все пытаюсь назвать самой себе свое впечатление от Саттона. Чувство холода, неприязни, ощущение пустыни, бесполезности суеты, стыд за человечество, способное творить кумира из ничтожества, — все это заслоняет впечатление, полученное от трех картин и пяти гобеленов.

— Вы будете писать о Саттоне? — спрашивает Леа.

— Видите ли, возможно… впрочем… не знаю… — уклоняюсь я, боясь стать завтра героиней очередной вдохновенной болтовни Леа.

— А я бы написала о том, как вы, советская писательница, приехали в Саттон и что там увидели. Но я, к сожалению, не напишу. Нет, точно не напишу.

— Почему же? — радуясь, что не напишет, спрашиваю я.

— Вот если бы вам понравилось, если бы вы были в восторге, тогда бы можно было раздуть сенсацию. Но разве такое может понравиться? Я говорю не о дворце — он сам по себе чудный, а обо всей этой атмосфере Гетти.

Жалкий он все-таки человек. Мне кажется, он скоро умрет — я носом чую это.

Так и было. Спустя две недели газеты запестрели его фотографиями, сообщениями о наследниках и наследницах. Гетти умер в Саттоне. Возможно, наследники отдадут замок и он станет народным достоянием. А может быть, продадут второму в мире самому богатому. В любом случае я никогда больше не увижу Саттона таким, каким он был в дни агония Гетти: толпы богачей, санитары облагодетельствованного госпиталя, гобелены и Снайдерс и надо всем этим дух смерти, всепобеждающий дух, перед которым Гетти с его миллиардами — лишь бедный старик, достойный жалости.

Поезд идет в Ливерпуль

Сначала за окнами бегут задворки Лондона — его трущобы, очень искусно замаскированные для туристов великолепием центральных площадей и парков — это нескончаемо длинные ряды серо-темно-кирпичных жилых строений, облупленных, кое-где разрушенных наполовину. Чаше всего ряды эти стоят перпендикулярно к железной дороге и можно видеть обе стороны дома — убогий фасад и страшный внутренний дворик, крошечный, настоящая свалка, над которой уныло висит белье, а в мусоре свалки копошатся ребятишки. Такое длится добрых полчаса и, кажется, уже никогда не кончится. Но внезапно поезд вырывается на холмистый простор, где редкими купами стоят премилые домики, течет река, вдали виднеется бывшая старая мельница, удачно и прибыльно перестроенная под ресторан, вот проносятся развалины с колоннадой — конечно, это остатки древнейшего римского поселения, они бережно охраняются. У развалин, чуть в стороне — билетная касса. Снова домики с гаражами и цветниками под окнами. Чистенькие, игрушечные. Храм на холме с узким высоким шпилем, а спустя минут пять снова храм, совсем другой архитектуры — темно-серый бульдог. Старинный.

Ощущение некоторой нереальности — одна премилая открытка сменяется другой. И все на них изображено миниатюрное, изящное. Снова приходит мысль о музее Природы. Почему такая благополучно прибранная Англия напоминает мне некий макет, которому следует подражать? Почему она напоминает мне его, не давая забыть про другую, черно-закопченную Англию?

А вот и снова она. Трубы заводов, серая пыль цемента, оседающая на заводские строения и стоящие очень близко к ним здания рабочего поселка. Да, этот поселок будет пострашнее того, который я видела некоторое время назад на окраинах Лондона. Провинция. И все здесь, даже бедность, классом пониже столицы. Старуха роется и куче объедков. Она поднимает глаза навстречу проходящему поезду и машет. Лицо ее, обезображенное нищетой, забывшее о мыле и воде, обвисшее от худобы, выражает какую-то нелепую радость. Она жует что-то беззубым ртом, улыбается в машет, машет. Безумная.

Стайка негритянских ребятишек бегает друг за дружкой мимо домов, где нет ни единого кустика — только серый камень да красно-грязный кирпич. Две негритянка сидят на крыльце одного из таких домов. Чуть подальше — группа старых негров сгрудилась над Столом — играют во что-то.

И снова благополучные пейзажи, умилительные речушки, овцы на уютных склонах холмов, кудрявые деревья, растущие поодиночке на склонах. Снова божьи храмы — много их, разных, и все хороши собою.

Вот амфитеатром спускается со внезапно возникших плоскогорий серо-белый лес современных жилых домов, высотные башни, чуть ниже семи-восьмиэтажные дома, пониже с волнистой общей крышей здания типа «змеи». Между ними и следующими семиэтажными на ладан дышащие острые кирпичные трущобы. Это пригороды Шеффилда — одного из самых крупных индустриальных центров страны. Вдали, на другом плоском отроге, видны дымящиеся трубы заводов и теплоцентралей, а под ними снова стада унылых домов.

Скоро Ливерпуль. Два с половиной часа езды от Лондона до Ливерпуля — это как от Москвы до Калинина. Совсем близко, по-нашему. На другом конце острова — по-английски.