Немного любви - Илона Якимова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Smrt.
Шелест и скрежет, как будто выбирается бабочка души из мумии liebe. И впрямь, пора бы ей выйти, освободиться.
— Между живой и мертвой всегда выбирай мертвую, ибо она безупречна. Что, ей тоже «прости и спасибо» сказать хочешь? Не рановато ли хватился? Я смотрю, чем старше, тем дольше ты тормозишь в плане отношений, Грушецкий…
— Что надо делать?
— Ничего особенного. Держать за руку. Если я верну забранное, то умру, а ты на несколько прощальных мгновений, возможно, получишь ее. Подлинную, Янек, готов? А не ту, что видал под собой живую? Концентрированное содержание, самый сок, истинная глубина, никогда не достигаемая тобой в женщине…
— Какая же ты…
— Не унижайся до брани, дарлинг. Надо же, на старости лет нашел особенную, у которой поперек? Ничего, сейчас узнаем. Как обидно, мадонна стрекоз, что на сей раз я проиграю даже не живой — мертвой.
Быстро глянул в сторону, прошипел от боли в воротник куртки черную ругань, черную, как глаза, как пустота пистолетного дула, повернулся к ней:
— Давай руку.
И пальцы переплелись.
Как хороша была эта последняя их человеческая теплота.
Времени не засек, время остановилось, затем остановились наручные часы.
Ночь вокруг сделалась подобна гранитной плите Вишновецкого погоста, только теперь имя и лицо на ней совпадали. Узкая сухая ладонь, застывшая в его левой руке, постепенно холодела, а liebellula корчилась, молча клонилась лицом в колени, дышала тяжело, все реже, заваливалась набок. Они все, все собравшиеся в ней разом, препятствовали освобождению сожранного, но Эла всегда была сильна, и она побеждала… чудовищные роды наоборот длились, длились и длились.
А после он очнулся от холода, когда порыв ветра прохватил по влажной от пота спине.
Над телом женщины, скорчившейся рядом, курился серый туман. Туман обвил его самого, и во влаге, поглотившей и без того слабый свет, была мутность илистого дна реки. И пустота, кромешная пустота. Мгновенно он понял, ощутил — вот оно… но где же она, его последняя, истинная его? Какие-то осколки слов, глупые визги, треск, сопли мелодрамы. Ничто. Пустота. Обрывки птичьего щебетания, попискивания, как если бы он любил канарейку, сношал хомячка. Миленький пушистик, но вот его не стало — и пшик. Эла не солгала, отдала ему пищу liebe, душу любви, как и обещала, но какая же чудовищная то была месть с ее стороны! От Натали Смит на прощанье не осталось ни одной внятной мысли, ни единого образа, как если бы ее не было на свете и вовсе. Да была ли она вообще? С чего он взял, что любил ее? Мыслимо ли такое любить?!
Ничто. Пустота. Мы всегда любим только то, что выдумываем, то, что у нас в голове. Человека, которого ты любил, больше нет.
Ян выпустил потяжелевшую, безжизненную руку Элы. Что теперь? Надо ждать? Не может быть, чтобы и она умерла. Так прошло с полчаса, в которые он боялся пошевелиться, надеясь услышать дыхание, пока не смог признаться себе: эта была мертва совершенно точно так же, как та, не ошибешься.
И было больно вдвойне, за двоих. Уйти и бросить его — как она могла?! Ладно, он ее не любил, но предать в нем друга?
И накрыло одномоментно, жестоко. Острота утраты впилась в виски до черноты в глазах, он выл, он оплакивал останки погибшей любви. Он тосковал не об избранной, не об одной из них, но о единой, какой никогда не видел, однако желал всем сердцем, вечно перебирая, причащаясь в любой. И два откровения доедали его изнутри заживо. Во-первых, это точно была она, лишившая его всего, наиболее ценного в жизни, сорок дней назад. Теперь уже не скажешь, что Новак ошибся. Во-вторых, она точно была мертва. Тут они ошиблись оба. Он хотел, чтоб она поверила любой ценой — и она поверила, слишком, больше, чем необходимо. Он думал, инстинкт самосохранения, могучий в нем самом в каждой клетке тела, удержит ее, пересилит — и просчитался. Он ждал, что ненависть к нему хотя бы заставит ее жить, мстить — и ошибся. Репутация, которую создал, сыграла против него. Она поверила, да… Сгорело разом все, не было любви, молодости, жизни, не было больше никого — и его самого не было тоже. Какой там кризис среднего возраста? Бескрайная тьма черной дыры, пожравшее все, что было за годы накоплено сердцем, обернувшая глаза зрачками в душу. И смотреть туда ему не хотелось ни разу.
Как там сказал Новак? Дал бы любые деньги, чтоб не знать ничего? Предупреждал ведь сукин сын энтомолог.
Время шло, ночь текла, а он сидел с пустыми руками возле тела, ставшего восковым, словно оболочка нимфы, перескочившей стадию метаморфозы в зрелую стрекозу. Внутри сухой желатиновой капсулы, обладавшей внешними чертами любимой, не было ровно ничего живого, как и в его душе. Какая Натали Смит, что это было вообще и зачем это было надо? Сидел и нехорошо улыбался, лишенный женщины, потомства и самого себя в том виде, к которому он привык. И надо было привыкать к новому. Рядом лежал янтарный остов того, что было когда-то человеком. Женщиной, желавшей любви, убивавшей от голода. Почему, почему она выбрала смерть, не различив шанса остаться с ним? Почему им никогда не суждено договориться? Грушецкий тяжело поднялся со ступеней Марии Тынской и побрел обратно к Карлову мосту, к кресту Непомуцкого.
Загадывать больше нечего. Непомуцкий не воскрешает мертвых. Прага спишет, Прага и не такое сожрет.
Дух рассеялся втуне.
Перед ним текла Влтава, который век безразличная к утопленным в ней святым и надеждам. И все, что ему осталось — до самой смерти видеть ее глаза. Чьи? Которой из двух? Впрочем, иллюзий на свой счет он не питал и знал, что довольно скоро обеих сменит какая-нибудь третья. Потому что Гонза Грушецкий не может жить без женской души, сбитой влет, всякий раз свеженькой. Учитывая, как liebe редки, шансов встретить еще одну у него нет, придется перебиваться по мелочам. Никого никогда не ненавидел он так сильно, как Эльжбету Батори, в тот момент уже мертвую. Материала на книгу у него теперь хоть отбавляй.
Вложил прилипший к ладони незаряженный пистолет в кобуру.
Немного любви, Эльжбета, дай мне немного любви.
Жить без нее, тосковать по ней. Издалека прозвучал легкий перестук, отзвук шагов, нечто — тень женщины — мелькнуло в начале моста,
