Немного любви - Илона Якимова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оттуда пошли в старый дворец, новый оставив без внимания. Эстетика девятнадцатого века не столь привлекательна, как романские подвалы, как руины насыпных укреплений града, относящиеся к веку еще десятому. Почему? Потому что «у себя» Эла начинала ощущать на камнях только с тринадцатого. А здесь было всё — старое, настоящее, разрушенное, истертое, но живое, настороженно замершее, внимающее шагам. И от самого низа, из праха земного поднимались они, сперва спустившись, на покатые ступени лестницы Всадников, замощенные брусчаткой. В лунные ночи в зале короля Владислава так и мчатся друг навстречу другу рыцари в полном боевом облачении, и бьют копьем в щит соперника, сшибаясь, и при громе удара исчезают без следа. Почему она это видит? Потому что теперь видит глазами смерти, для которой все и всегда равны, все живы в мире теней? Так странно обрести вход в Элизиум именно здесь, несмотря на толпящихся туристов. Хотя, если Ян уверен, что она тут самая живая… И своды палат Ягеллонов, с ребрами жесткости, переплетенными, словно корни могучих деревьев — когда смотришь на них из-под земли, и своды палат новых земских книг, цветущие по потолкам гербами знатнейших, словно яблоками Гесперид. Сводчатые комнатки, одна к одной, в таких бы и пережить зиму в тепле, если бы для нее было возможным мягкое человеческое тепло. Стрекозы теплолюбивы. Но, кроме лютого холода, который терзал ее в долгой прогулке с Яном — в том числе, оттого, что каждая минута безжалостно свидетельствовала его равнодушие — имелось две все укрупняющихся потребности. Очень хотелось секса — и есть. А она-то знала теперь, что такое значило это «есть», и всеми силами смыкала створы души на пробивающейся наружу старшей. Долгое время удавалось. В конце концов, она держала себя уже больше месяца, не желая скатываться в насекомую тьму, но…
Инцидент случился на выходе из старого дворца.
Мудрено было в такой толкучке разойтись, никого не задев, ну и налетела на до сей поры отстраненно молчащего Грушецкого какая-то белокурая стервь. Тот оживился слегка, блеснул фирменной своей улыбочкой, обращенной к девке, приподнял бровь…
И тут Эльжбета Батори чуть не спалилась. Эх, надо было отыметь и съесть Аполлона из качалки, все бы полегчало, потому что такой реакции Эла от себя не ожидала, несмотря ни на что. Наверное, дело в том, что это был Ян, целиком и полностью ее собственный, которого она не готова была делить ни с кем, ни при каких обстоятельствах. Он блеснул-то безо всякого умысла, на инстинкте, просто потому что это он — но и доли мгновенья оказалось достаточно. Потому что сработал уже ее инстинкт. Она почувствовала рывок старшей на волю и…
Рене Лалик был несколько неправ. Не стрекоза пожирала женщину, но женщина содержала в себе стрекозу. Ян вдруг увидел, как насекомое раскрывается из оболочки обольстительного женского тела, — чудовищно, грозно, прекрасно. Оно напоминало развертывание сложной боевой машины к действию, когда из кокона человека начала показываться та, старшая. Сияющие фасетчатые глаза, легкий треск и стрекот сочленений тела, тонких ног, оканчивающихся цепкими коготками, вздох и трепет наполняющихся лимфой крыльев, радужный взблеск света на них, как на тех Витовых витражах — и он это видел один, и никто не бежал от их пары с воплями ужаса, и, осознав, Ян засмотрелся, едва не упустив момент. Еще мгновение, и было бы поздно. Лицо и тело Эльжбеты расслаивались, выпуская на волю огромную хтоническую мощь внутреннего чудовища, оскалившегося на добычу. Боже правый, Натали ведь в последнюю минуту видела именно это.
Эла ощутила, как плоть разламывается, раздаваясь, выпуская на волю нечто… ощутила, с отчаяньем понимая, что сил противостоять больше нет. Она проиграла наследуемой природе.
И тут рука Яна мягко взяла ее собственную, переплелись их пальцы, он потянул к себе, тьма отступила, она ткнулась головой ему в грудь, в плечо, как делала когда-то, аж живот свело от воспоминаний. Вокруг них, замерших на месте, волнами плыл человеческий поток, полный еды. Задышала, согреваясь. Знакомый запах спустя столько лет все еще успокаивал.
— Шшшшш, Эла, тихо. Все в порядке, я здесь. Не нужно больше никого убивать, пожалуйста.
Действовало, оно на самом деле действовало.
Проблема в одном: Грушецкий совершенно не представлял, до каких пределов простирается его власть, а быть сожранным до, после или вместо оплодотворения, как это принято у иных видов, его никак не вдохновляло. И он едва не попал, что бы там Новак ни говорил, когда она запрокинула лицо, взглянула на него моляще — уже вернувшаяся, уже человеком… Знал он эти глаза — они бывали такими у его женщин на подходе к оргазму, когда еще чуть-чуть соображает, помнит себя, но совсем на грани, вот-вот сорвется, когда не может просить, чтоб не останавливался, потому что нет слов. И он не останавливался, бывало, пока волна не накрывала обоих. А она вот смотрит, дыхания ей уже не хватает — и он понял, что его самого захватило и потащило вглубь, в эти глаза, которые помнил все десять лет, путая их с другими, думая, что забыл. Цвет виски, головная боль, соленая карамель, солод, хмель, хмель, соль, тьма.
Он же только взял за руку, только тронул, а она смотрит и дышит, как будто…
Тут лицо Натали внезапно всплыло в памяти, заслонило Элу.
Надо себя удержать.
Но поздно — лед между ними треснул, пошел
