Дом паука - Пол Боулз

— Trhol[106]! — крикнул Стенхэм.

Голова Райссы просунулась в полуоткрытую дверь, белки глаз ярко светились в полумраке. Само собой, она горела желанием поговорить о погоде, но Стенхэм все еще чувствовал себя скованным сном.

— Принеси, пожалуйста, чай, — попросил он, и дверь закрылась.

Минуту спустя снова раздался стук. Стенхэм подумал, что, должно быть, опять вздремнул, потому что чай всегда приносили не раньше чем через четверть часа.

— Trhol! — снова крикнул он, но, так как ответа не последовало, повторил громче. Дверь открылась, и в комнату вошел человек. Стенхэм включил свет и увидел Мосса: его костюм был забрызган водой, под мышкой он держал тросточку.

— Заходите, заходите, — сказал Стенхэм.

— Не потревожил?

— Ничуть. Я только что собирался пить чай. Попрошу Райссу принести еще чашку.

— Нет, нет. Сначала спущусь и переоденусь. Я вымок до нитки. Даже сесть боюсь. Просто хотел отчитаться. Совершенно невероятный день. Подробности позже. — Он вытер лоб и высморкался. — Хью уже у себя, так что я выполнил свою миссию. Должен сказать, мое мнение о французах за этот день несколько изменилось. Увидимся за ужином?

— Да, — ответил Стенхэм. — Если гостиницу, конечно, не смоет в реку. Вы только послушайте. — Он поднял палец: вода с ревом низвергалась с неба.

Мосс улыбнулся и вышел.

Еще до того, как Райсса принесла чай, дождь прекратился с драматической внезапностью. Стало светлее. Стенхэм открыл окна, прислушался к тому, как вода шумно журчит в водостоках и капает с деревьев на террасе. Но воздух был тих и прохладен. Стенхэм высунулся из окна и какое-то время просто слушал и глубоко дышал.

Позже, за чаем, он вспомнил о своем уговоре с Си Джафаром. Делать было нечего, оставалось надеть старый костюм и, плюхая по грязным лужам, тащиться через весь город. За много лет он нашел несколько возможностей срезать путь, так что дорога займет около получаса. Допив чай, он быстро оделся, сунул в карман фонарик и позвонил Моссу.

Довольно долго никто не подходил к телефону наконец трубку сняли, и хриплый голос спросил:

— Qui? Qu'est-ce qu'il у а?[107]

— Я вас не разбудил? — спросил Стенхэм.

— Нет, Джон, но с меня так и капает. Я принимал ванну.

Стенхэм извинился и объяснил, почему не придет ужинать. Помолчав, Мосс ответил:

— Знаете, Джон, на вашем месте я вряд ли бы пошел. Думаю, это не очень благоразумно в данный момент.

— Но я должен, — сказал Стенхэм. — Забирайтесь обратно в ванну, увидимся завтра.

Улицы были безлюдны. Стенхэм шел, стараясь держаться поближе к стенам, избегая текущих посередине потоков. Чем ближе он подходил к реке, тем полноводнее они становились; в конце концов, ему пришлось вернуться и отыскать место, где можно было перейти улицу. Потом двинулся в прежнем направлении, еще немного — и он оказался бы по колено в воде. Несколько попавшихся навстречу прохожих тоже были слишком заняты передвижением по улице и не обратили на него внимания.

Нелегко было подниматься по крутым улицам Зекак эр-Румана: грязь была ничуть не меньшей преградой, чем вода, и Стенхэм постоянно соскальзывал назад. За мокрыми стенами домов и наверху на террасах петухи кукарекали как ни в чем не бывало, и маленькие летучие мыши петляли вокруг редких уличных фонарей. Выйдя на Талаа, Стенхэм увидел, что здесь так же пустынно, как и на боковых улочках: ставни на всех лавках были заперты, и только время от времени встречался одинокий человек, молча сидящий рядом со своим ослом, грудой угля или связкой циновок. Даже нищих, которые обычно сидели на корточках возле источника перед поворотом в переулок, где стоял дом Си Джафара, сегодня вечером не было видно. Стенхэм посмотрел на часы и увидел, что уже почти восемь. Если бы сейчас было одиннадцать, и он уже шел обратно в гостиницу! Бесконечные вечера у Си Джафара были мучительны, Стенхэм боялся их почти так же отчаянно, как большинство людей боится визита к зубному врачу. Разговор носил характер в высшей степени необязательный, и само собой разумелось, что все сказанное ни в коем случае не должно быть искренним; если у кого-то вдруг вырывалось что-то, похожее на правду, то это происходило по чистой случайности. Иногда Стенхэм пытался расспросить членов семьи о местных обычаях, но и тогда обнаруживал, что они лгут ему, намеренно выдумывают разные небылицы, наверняка чтобы от души посмеяться над ним, после того как он уйдет. Тем не менее, все относились к нему очень тепло, даже если их дружеские чувства и проявлялись в обычной церемонной манере, и Стенхэм решил, что ему даже полезно испытывать свое терпение, сидя среди них и учась болтать и перешучиваться на их уровне. Если бы его спросили, почему он считает благотворным заниматься этим с таким усердием, он, скорее всего, ответил бы, что теория без практики бессмысленна. Си Джафар и его семья были типичными марокканскими буржуа, которые оказали Стенхэму не бывалую честь, распахнув перед ним двери своего дома. (Ему случалось даже несколько раз видеть жену и дочерей хозяина без покрывал, теток и бабушку — почтенную древнюю даму, которая ползала по всему дому на четвереньках.) И Стенхэм считал, что ему не стоит пренебрегать любой возможностью лишний раз повидать этих людей.

Мосс как-то сказал ему: «Вам мусульмане не могут сделать ничего дурного», и, невесело рассмеявшись, Стенхэм согласился, про себя подумав, что если это и так, то ничего хорошего они тем более сделать не могут. Они поступали, как считали нужным, Стенхэму это казалось трогательным и в то же время нелепым. Единственными, кого он считал себя вправе судить, а потому ненавидеть, были те, кто старался так или иначе продемонстрировать свою приверженность западному образу мыслей. Этих вероотступников, болтавших об образовании и прогрессе, предавших идею статичного мира ради мира динамичного, следовало бы тихо казнить, чтобы власть ислама могла длиться спокойно и беспрепятственно. Даже если Си Джафар и его сыновья за плату оказывали французам какие-то услуги, это вовсе не порочило их в глазах Стенхэма — по крайней мере, до тех пор, пока они продолжали жить привычной жизнью: сидели на полу, ели руками, готовили и спали сначала в одной, потом в другой комнате, или в просторном дворе с фонтанами, или на крыше, ведя жизнь кочевников в чудесной раковине своего дома. Если бы только он почувствовал, что они способны утратить глубокую озабоченность настоящим и перенести упования в будущее, он тут же утратил бы к ним интерес и обвинил их в продажности. Чтобы угодить ему, мусульмане должны были следовать узким путем, никаких отклонений не дозволялось. В разговоре с ними он никогда не упускал возможности лишний раз побранить христианство и все, что оно с собой несло. Ему доставило огромное удовольствие, когда, удивленно переглянувшись и покачивая головами, они сказали: «Этот человек понимает жизнь. Перед нами христианин, который видит пороки своего народа». В этой связи часто возникал вопрос: «А не хотели бы вы стать мусульманином?» Вопрос этот повергал Стенхэма в глубокое недоумение, так как он полагал, что еще меньше готов принять эту веру, чем какую-либо другую: она требовала смирения и покорности, которые он мог представить себе лишь умозрительно. Он восхищался их верой, но никогда не примерял к себе. Дисциплина ради дисциплины, бездумное и радостное повиновение деспотичным законам — все это было похвально, но не годилось для него, это он понимал. Слишком поздно; даже его предки, жившие столетия назад, сказали бы то же самое. Кто был прав, а кто нет — он не ведал, да не очень-то это его и заботило, но он точно знал, что мусульманином быть не может.

И все же Стенхэму казалось, что именно это делает его общение с ними столь желанным и целительным. Именно это придавало его интересу к ним характер навязчивой идеи. В них он видел воплощение чуда: человека в мире с самим собой, довольного тем, как ему удалось разрешить жизненные проблемы; их довольство сквозило во всем: в том, что они не задавали вопросов, в том, что принимали бытие во всей его свежести, каким оно открывалось каждое утро, в том, что не старались узнать больше, чем необходимо для повседневной жизни, и скрыто полагались на конечную и абсолютную закономерность всего сущего, включая человеческое поведение. Их довольство жизнью было для него чудом — темным, драгоценным, непроницаемым пятном, за которым крылась их суть и которое окрашивало все, чего бы они ни коснулись, превращая их простейшие действия в нечто завораживающее, точно взгляд змеи. Стенхэм понимал, что постичь глубины этого чуда — задача бесконечная, поскольку, чем дальше вы вторгались в их мир, тем яснее становилось, что для того, чтобы познать его, надо радикально измениться самому. Ибо просто понять их было недостаточно; надо было научиться думать, как они, чувствовать, как они, и без всяких усилий. Это могло стать делом жизни, причем делом — и Стенхэм прекрасно понимал это, — от которого он рано или поздно устанет. Тем не менее, он считал это первым шагом на пути к пониманию людей. Когда он сказал это Моссу, тот разразился смехом.