Ключ от миража - Татьяна Степанова

— Нет, не думаю, что вы могли что-то изменить, но… Вы и так нам очень помогли, Надежда Иосифовна.

— Боже, да чем? Как в традиционном английском детективе — сидит старуха у окна, за всеми смотрит, во все дела нос сует. И оказывается, что она главный свидетель… Увы, в жизни все бывает не так. Но, молодой человек, скажите — что же это такое? Ведь мы с дочкой въехали осенью в этот относительно хороший дом, в хорошем районе, а получилось, что мы попали прямо в какую-то клоаку, в прибежище убийц и хулиганов. А бедные мои соседи? У нас тут столько квартир пустует, а ведь днем, утром, когда все на работе, мы тут совсем одни остаемся — старики, дети. Поневоле страшно. Вон мой сосед напротив как въехал, в тот же день поставил железную дверь.

— Сажин? Я только что с ним беседовал, — кивнул Никита. — Да, дверь у него первый сорт. Денег больших стоила.

— Ну вот. У него деньги есть, он зарабатывает прилично. А у нас с дочкой таких средств нет. И как-то, знаете, неуютно становится за этой вот фанерой, — Надежда Иосифовна кивнула в коридор, на свою дверь. — И вот что я вам еще скажу: очень правильно, что вы снова взялись за этот вопиющий случай. Вряд ли это два разных случая. Наверняка у нас завелась какая-то шайка и орудует. Может быть, те молодцы, что мальчишек били, потом, спустя месяц, напали в нашем подъезде на того мужчину — избили его, ограбили, затащили в пустую квартиру. Ведь отчего это все? От безнаказанности. Тот раз с дракой с рук сошло, не попались, значит, в следующий раз чего-нибудь похуже задумают.

— Это вы верно подметили, — согласился Никита. — К вашей догадке, Надежда Иосифовна, есть смысл прислушаться.

Под настойчивые уговоры выпить на дорогу чая или кофе, если только он не боится вечером его пить, губя свое молодое здоровое сердце, Колосов, отказываясь и благодаря, направился к лифту.

На сегодня он вроде бы сделал все, что хотел. Наверху, на пятом этаже, вдруг хлопнула дверь.

— Шлюха!

— Ублюдок! Еще руки распускает, подонок… Не смей, не смей брать, это мое…

— Шлюха чертова! Паскуда! Да пошла ты!

Тяжелый дробный топот — на верхний этаж. На пятом, над головой Никиты, — злые сдавленные всхлипы: «Гад такой.., ну, погоди у меня…»

Клацнула дверь. А затем с силой грохнула дверь и где-то на верхнем этаже. «Вишневская и Литейщиков бузят? — прикинул Никита. — Деньги, что ли, этот сутенер у нее отбирает?»

Он снова прислушался, но все было тихо. «Какая странная тишина в этом доме, — подумал Никита; — Как вата. И все звуки глохнут в ней, растворяются. Только вот наверху ветер свистит…»

Он медленно поднялся на один пролет к мусоропроводу. Вот тут все и было — Бортникова ударили здесь тем самым кухонным топориком. А за полтора месяца до этого во дворе за гаражами кто-то ударил таким же кухонным топориком семнадцатилетнего Багдасарова. Что может быть общего, кроме орудия нападения, между этими двумя такими разными фактами? Что вообще могло быть общего у начальника службы безопасности авиафирмы «Трансконтинент», на поверку оказавшегося вором и мошенником, с этим мальчишкой, обычным дворовым драчуном?

Что это за дело? И где его начало? Тут, на площадке, или там, во дворе? Ведь они со Свидерко на сто процентов были уверены, что в убийстве Бортникова имелся один-единственный мотив — корыстный. Но за что же тогда пострадал Багдасаров? За эту вот потасовку?

По заключению эксперта, телесные повреждения Багдасарову были нанесены в тот же вечер, примерно между восемью и девятью часами. Но драка закончилась гораздо раньше. Мальчишки разбежались и… И что же тогда получается? Что произошло с Багдасаровым потом?

Никита поднялся на пятый этаж. Из квартиры Вишневской не доносилось ни звука. Дверь сдвоенной квартиры под общим номером 15, принадлежащей, как и многое в этом доме, Тихим, была заперта.

Никита чуть помедлил, собираясь с духом, и храбро нажал кнопку звонка четырнадцатой квартиры. Собственно.., что лукавить, за этим он и приехал сюда сегодня вечером. А все остальное, даже эти неуклюжие поиски свидетелей, было только предлогом…

Дверь открыла Катя — в махровом домашнем халатике, с распущенными волосами, без косметики. Лицо ее выражало тревогу и любопытство — кто это там за дверью в этот вечерний час?

Этого, конечно же, нельзя было делать. Это категорически запрещали все ведомственные специальные инструкции. И начальство свое и московское, узнай оно о такой вопиющей дешифровке негласного сотрудника, введенного в операцию, по головке бы за это не погладило. Но…

— Ты? — Катя даже отпрянула. — Ой… Что случилось? Опять?!

Он смотрел на нее. Как дурак, как немой болван. А ведь так хотелось сказать — ничего не случилось, просто я должен был тебя сегодня увидеть, обязательно увидеть, иначе…

Катя высунулась на площадку, схватила его за рукав куртки, с силой втащила в квартиру, захлопнула дверь.

— Ну? — Она, кажется, даже побледнела от волнения. — Что произошло?

— Ничего. Я тут свидетелей опрашивал. Гринцер и Сажина, — Никита не узнавал своего голоса — чужого, глупого. — Вот решил заглянуть. Не бойся, меня никто из твоих соседей не засек.

Катя молчала. Он не знал, что делать дальше. Опять он все испортил! Без приглашения прошел в комнату. На диване — пачка набивших оскомину оперативных снимков. И только один снимок лежит отдельно, точно его только что брали в руки и изучали.

— Это? — тихо спросил Никита, кивая на фото. — Оно самое?

— Да. — Катя подошла к нему.

— Метод исключения в действии? Работает?

— Работает. Надо только кое-что напоследок проверить. Я как раз собиралась тебе звонить, Никита.

— Зачем? — Он повернулся. Она была совсем рядом — только обнять. Плюнуть на все условности, не быть круглым закомплексованным дураком и болваном — обнять ее крепко-крепко, прижать к себе, такую родную, любимую, желанную, нежную…

— Мне завтра обязательно потребуется диктофон, — сказала Катя, отступая, уклоняясь от его близости. — И я.., я просто хотела, чтобы ты мне его завтра утром привез.

Глава 25

ПАВЛИК

Сколько Павлик себя помнил, он всегда гулял во дворе один. Может быть, когда-то давно, когда он был еще совсем маленький и когда у них с мамой был папа, они гуляли с ним вместе, вдвоем. Но это случалось так редко, что порой Павлику казалось — все это ему просто приснилось.

Двор в доме, в котором раньше жил дедушка, а теперь жили они с мамой, Павлику сначала очень, очень не понравился, но потом, спустя какое-то время, показался вполне сносным. Во дворе было много снега, карусель, качели. По дорожке вышагивали важные черно-серые птицы, мама называла их вороны. Павлик раньше думал, что это орлы. Но мама сказала, что орлы в городе не живут. И каждый раз повторяла Павлику басню, которую он знал почти наизусть: «Вороне как-то бог послал кусочек сыра».

Про сыр все было ясно, ворон Павлик научился узнавать и совершенно не боялся. А вот с богом было как-то смутно. Однажды Павлик спросил маму про этого самого бога — что же это такое? И отчего он посылает воронам сыр? Мама задумалась и начала как-то путано объяснять сначала что-то про дедушку-волшебника, потом про Деда Мороза, потом про доброго Оле Лукойе из любимой Павликом сказки — невидимого, приходящего к детям только по ночам с двумя волшебными зонтами и ворохом разноцветных сказочных снов.

Павлик тогда был совсем маленький и глупый и принял все эти мамины рассказы за чистую монету. Особенно про разноцветные сны. Ему так хотелось попросить этого самого бога-волшебника показать ему во сне что-нибудь такое интересное, веселое, захватывающее, искрящееся красками — ну, может, мультик какой-нибудь новый или, на худой конец, заставку, как в компьютерной игре. Но, как просить все это, Павлик не знал. И сны ему снились совсем иные.

Казалось, что это и не сны даже, а что-то совсем другое. Ведь когда крепко спишь, укрывшись с головой одеялом, то ведь ничего не чувствуешь — ни чужих отвратительных запахов, ни чужого дыхания на лице, ни боли в своем теле, ни страха, не слышишь звуков — всегда одних и тех же: скрипа паркета под чьими-то тяжелыми шагами, шума льющейся в ванной воды. И слез своих, текущих ручьем по щекам, тоже ведь не замечаешь во сне.

Сны свои Павлик делил на две категории. Одни были такими, что все происходящее в них ему виделось как бы со стороны. Эти сны снились довольно редко и даже тогда, когда мама ночевала дома.

Другие сны посещали Павлика гораздо чаще: по ночам и всегда в мамино отсутствие. И в этих снах, похожих на кошмары, он всегда что-то делал сам либо что-то делали с ним. И после них всегда было мучительно просыпаться, потому что все тело ломило и внутри, в животе, что-то сильно жгло и пекло. А в горле стоял какой-то комок, как это бывает, когда долго ревешь, ушибив коленку или сломав любимого робота-трансформера.

О снах своих Павлик ни с кем никогда не заговаривал. Даже с мамой. Особенно с мамой. И запоминать их ему не было нужды — сны и так повторялись из ночи в ночь с точностью до мелочей.