Генрих IV - Василий Балакин

Генрих же Наваррский благоразумно удалился в Нерак, где своим чередом потекла для него мирная жизнь, украшенная любовными утехами с милой Фоссезой. Она-то и послужила причиной большого скандала в благородном семействе. Нет, не потому, что Маргарита ревновала супруга. Она, как мы помним, вообще была не ревнива, а в тот момент и тем более не обращала внимания на его амурные похождения, поскольку сама до безумия влюбилась в красавца из свиты герцога Анжуйского, Арле де Шанваллона, с которым после короткого романа во Фле вынуждена была жить в разлуке. Все испортила малышка Фоссеза, слишком много возомнившая о себе. Началось с того, что она вдруг занемогла. Врачи, обследовав ее, прописали лечение «больного желудка» на водах. С простодушием, которое любой малознакомый с ним человек принял бы за беспримерный цинизм, Генрих предложил супруге сопровождать свою метрессу. Не ревнивая и придерживавшаяся широких взглядов Маргарита на сей раз все же решила, что ее любезный супруг зашел слишком далеко, и отказалась. Тогда он сам отправился с красоткой, для компании прихватив с собой и свою прежнюю любовницу, мадемуазель де Ребур. Когда курортники возвратились, Фоссеза уже не могла скрывать своего истинного положения, ссылаясь на «больной желудок». Марго предложила, чтобы та приличия ради поехала рожать в деревенскую усадьбу в окрестностях Нерака. Однако Фоссеза, гордая тем, что носит под сердцем ребенка короля, отказалась. Бедняжка возомнила, что непременно родит сына и Генрих, разведясь с бесплодной Маргаритой, женится на ней. Дело шло к развязке, и как-то ранним утром у Фоссезы, спавшей в одной комнате с прочими фрейлинами, начались родовые схватки. Маргарита, поведавшая об этом случае в своих мемуарах, прислала к ней собственного врача, а тот сообщил новость королю. Генрих, не желавший огласки, но и не хотевший оставить возлюбленную в беспомощном состоянии, без стеснения и обиняков обратился прямо к супруге: «Душа моя, кое-что я утаил от вас, но теперь должен открыться. Прошу вас извинить меня и забыть все, что я говорил вам на сей счет. Вы меня очень обяжете, если тотчас же встанете и пойдете помочь Фоссезе, которой совсем худо. Вы же знаете, как я люблю ее. Я прошу вас, сделайте одолжение». Этому человеку в равной мере чужды были и ревность, и чувство такта.

Какая жена в подобных обстоятельствах сделала бы подобное «одолжение»? Однако Маргариту не пришлось долго упрашивать. Отправив супруга и господ из его свиты на охоту, она занялась Фоссезой. К возвращению охотников все было кончено. Фоссеза родила, но не дофина Наваррского, а мертвую девочку. Надежды несчастной малышки не оправдались. Что же до Генриха, то неблагодарность была одной из основных черт его характера, и «одолжение», оказанное ему Маргаритой, ни к чему не обязало его. Доброе дело в очередной раз забылось.

Екатерина Медичи знала историю с Фоссезой. Не оставалось для нее секретом и то, что для ее дочери пребывание в Нераке день ото дня становится невыносимее. Она предложила ей возвратиться в Париж, прихватив с собой и фрейлину Фоссезу, за которой, полагала дальновидная королева-мать, потянется и Генрих Наваррский, во второй раз угодив в «парижское пленение». Генрих III выделил 15 тысяч экю на дорожные расходы. Король Наваррский не удерживал супругу и даже вызвался лично проводить ее до Пуату. Несмотря на свой возраст и недомогание, Екатерина Медичи отправилась навстречу дочери и зятю. Всю дорогу Беарнец был весел и учтив, порождая у жены, а потом и у тещи ложные надежды на воссоединение в Париже. 28 марта 1582 года в Ла-Мот-Сент-Эре он приветствовал тещу, преклонив перед ней колено, как подобает доброму сыну. Затем последовал банкет, на котором, а особенно после него, политические противники обменялись взаимными упреками. Генрих заявил Екатерине Медичи протест против ущемления его полномочий в Гиени, на что та ответила ему, что он как гугенот и глава протестантской партии не может рассчитывать на полное доверие короля. Затем, обратившись к присутствующим гугенотам, она сказала: «Господа, вы губите короля Наваррского, моего сына и себя», словно бы снимая ответственность с зятя, подпавшего под дурное влияние, и оставляя ему открытым путь к примирению — при французском дворе.

Однако Генрих, имевший свои намерения и планы, не воспользовался предложенным шансом, лишь проводив королев до Сен-Мексана, где простился с ними. При расставании с Фоссезой он даже прослезился, но скоро забыл о ней, найдя утешение в любви к другой. С легким сердцем он возвращался в Наварру. В замке По Генрих навестил сестру Екатерину. Именно тогда он впервые повстречался с Дианой д’Андуэн, графиней де Грамон, вдовой Филибера де Грамона, графа де Гиша, недавно погибшего в ходе военных действий при Ла-Фере. Сама себя она называла поэтическим именем Коризанда. Эта молодая вдова была богата и красива, но не из тех красоток, которые обычно являлись предметом вожделения Генриха Наваррского. Происходившая из рода графов Фуа, она была его дальней родственницей и казалась столь надменной и холодной, что внушала ему неведомую в подобных ситуациях робость. Правда, он, возможно по привычке, немножко поухаживал за ней, но предпочел пока что вернуться к более доступным прелестницам.

К своему удивлению, он часто получал письма от Марго, в которых та, то ли искренне, то ли выполняя поручение матери, сокрушалась, что не видит его при французском дворе. Она убеждала его, что он, будучи первым принцем крови, находясь в Париже, мог бы больше делать в интересах протестантской партии, нежели когда он оставался в Гиени. Для кого-то иного этот довод мог стать неотразимым, но только не для Генриха Наваррского, который на словах всегда был оплотом протестантизма, а на деле готов был на любой компромисс, если усматривал в том выгоду для себя. Ему приятнее было чувствовать себя хозяином в Гиени, чем борцом за «дело партии» — пусть даже и в Париже. Тем более что Коризанда была здесь, а не в Париже. Он уже стал тем Генрихом Наваррским, который, увязавшись за юбкой, забывал обо всем на свете, даже о том, что он — король и у него имеются дела поважнее, чем утоление похоти. Либидо вело его по жизни путями неисповедимыми, и можно лишь удивляться капризам Фортуны, не находя разумного объяснения того, как далеко зашел он, время от времени спотыкаясь, по этому пути.

Между тем переписка с Парижем приняла скандальный характер, и мало кто еще, кроме Генриха Наваррского, мог позволить себе подобную «линию поведения». Узнав, что Марго дала отставку Фоссезе, удалив ее от двора, он без зазрения совести написал жене, что не появится в Лувре, пока она не возвратит Фоссезу. По совести говоря, малышка Фоссеза тогда была уже совершенно безразлична ему, но он не мог упустить столь замечательный случай для скандала. Возмущению Маргариты не было предела. Она и представить себе не могла, что ее благоверный способен зайти столь далеко — отчитывать законную жену за нелюбезное обращение с его метрессой. Откликнулась и Екатерина Медичи, которую Марго, вольно или невольно, держала в курсе своей переписки. «Вы, конечно, не первый супруг, — писала она зятю, — ищущий любовных утех на стороне, но еще никто до вас, нарушая супружескую верность, не обращался с подобными речами к жене. Так не обращаются с женщинами столь знатного происхождения, нанося им оскорбление из-за публичной девки. Сама ваша принадлежность к хорошему дому не дает вам права не знать, как следует жить с королевской дочерью и сестрой того, кто сейчас повелевает всем королевством и вами». Эти справедливые слова были бы вдвойне верны, не будь упомянутая королевская дочь такой, какой она была.