Леди Ру - Владимир Станиславович Елистратов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Это, дядь Жень, не коммунизм, а капитализм называется, – говорит Тюря.
– Ишь ты, Маркс какой! Иди подгузник просуши, Ленин. «Капитализьм». Капитализьм – это что? Это когда деньги. Деньга – всему зло. Он нее человек свинеет. А где тут у меня деньги? У меня их отроду не было. Мне они – в нуль не нужны. Я их глубоко презираю, эти фантики империализьма. Я зарплату Маньке, бабе моей, отдал – и забыл про нее, пережиток прошлого. Мне и закусь суседи приносят. У меня строго: ежели несешь мне стакан, накрой его бутенсбродом. И водка не заветрится, и есть, чем кишку замаслить. У меня в воскресенье, к примеру назвать, весь стол в подзакусных стаканáх. Стоят, как грибы. Смотреть любо-дорого. Я водочку, которую за воскресенье не осилил, в баклажку солью, бутенсброды сдвою – и в «Вечерку» заверну. Потом все это – в пóртфель. А утром – на завод. За день, к примеру назвать, я баклажку с закусью освою, а в пóртфель покладу какой там выйдет рашпиль или напильник. И вынесу. Все взаимно. Все симметрично. Порядок, как на плацу.
– Я понял! – сказал Торгаш. – Мы это на истории проходили. Это называется натуральный обмен. Так при феодализме бывает.
– Вот тебе еще лучше. Феодализьм. Чему вас там, молодежь голозадую, учат? Ты еще рабство приплети. Феодализьм – это что? Это когда крепостное право. Так? Одни – дворяны-барины, другие – ихные батраки. Одни богатые, все в шелку и по-французски, а другие – бедные в рванье и им, богатым, оброк плотють. Порют их еще богатые на конюшне. А кто у нас тут дворян-батрак? Кто богатый-бедный? Кто кого на конюшне по-французски порет? Все у нас равны и рады. Коммунизьм как есть. И я его один, как это?.. в отдельно взятом портфеле и построил. Все. Хватит умничать. Кыш мести стружку.
У Штирлица был действительно большой дерматиновый серый портфель, который всегда аккуратно стоял в углу в курилке. Через каждые час-полтора Евгений Иванович подходил к нему, отпивал из литровой стальной баклаги-манерки (которую, «к примеру назвать», он тоже когда-то откуда-то «вынес»), закусывал и курил. А за пару часов до ухода клал в портфель что-нибудь свое, «несунское», и шел домой.
Однажды мы решили подшутить над Штирлицем. Мальчишки – народ вредный. И изобретательный.
Мы подглядели (в курилке было узкое длинное окошко), что он на этот раз положил в портфель моток бечевки.
Ну, положил, допил баклажку, закусил, покурил. Ушел. А мы заранее нашли в одном из цехов бесхозную железную болванку, килограммов на двадцать, не меньше.
Мы втроем, пыхтя и отдуваясь, притащили болванку в курилку. Вынули из портфеля бечевку и положили болванку в портфель вместо нее.
Выбежали из курилки, прильнули к окошку и стали ждать.
И вот Штирлиц, уже хороший, в конце рабочего дня подошел к портфелю и хотел его поднять. Он тянет – портфель стоит. Мы тихо хихикаем.
Штирлиц подумал-подумал и опять стал поднимать портфель. Тот ни с места. Мы давимся от смеха. Штирлиц открыл портфель и долго-долго, покачиваясь, смотрел на болванку.
Мы, изнемогая, хрюкаем.
И тут Штирлиц решительно закрыл портфель, крякнув, поднял его за дно, прижал к груди – и понес. Как радистка Кэт двух младенцев.
А вслед ему из окошка смотрели шесть широко разинутых глаз. И три распахнутых рта.
И сейчас, вспоминая этот эпизод из моей далекой советской юности, я понимаю, что русский народ действительно непобедим.
Я не сказал, что русский народ «хороший». Я сказал – «непобедим».
И это вполне серьезно. Даже более чем.
За наше «ура»!
Недавно мне рассказали анекдот. Довольно известный. Я вам его сейчас пересказывать не буду. Чуть позже. Пусть будет интрига.
Дело в том, что когда мне его рассказали, я вдруг вспомнил (и, вспомнив, буквально вздрогнул), что слышал его больше четверти века назад. Но не как анекдот, а как реальную историю. Но все по порядку.
Во второй половине восьмидесятых я преподавал русский язык иностранцам. В качестве молодого преподавателя (в переводе на тюремно-лагерно-блатную феню – шныря) я должен был выполнять самую черную работу. Например, возить иностранных студентов в ГУМ, где им советская власть выдавала бесплатные зимние шапки, ботинки, шарфы и прочие вещи. Все как в армии. Вести дополнительные занятия с отстающими. Организовывать всякие нудные культурно-идеологические мероприятия. Рисовать приторно-сладкой гуашью идиотские стенгазеты «На марше». Водить, если надо, иностранцев в поликлинику. И много чего еще.
И вот однажды, в декабре месяце 1987 года, меня вызывает заведующая нашей кафедрой, Ванесса Игнатьевна Чумкина, и говорит:
– Вам, Володя, коллектив нашей кафедры поручает ответственнейшее задание.
«Да, думаю, типа собственноручно помыть в бане ангольских студентов».
– Я вижу на вашем лице скепсис, Володя… Это нехорошо. Это не по-комсомольски.
– Ванесса Игнатьевна, будет тут скепсис… Я уже дополнительных тридцать часов отзанимался с нигерийцами. Они мне уже, эти Оланреуоджу и Одхиамбо, ночью снятся. Индию в ГУМе кто отоварил? Опять я. Шестнадцать индусов! Всю субботу потратил. Этого… Чуквуемуку…
– Кого?
– Суданца Чуквуемуку, который со стригущим лишаем, к доктору четыре раза водил. С палестинцами выставку фотографий «Сионизм не пройдет!» делал. Чего все я да я? Мне диссертацию, между прочим, Ванесса Игнатьевна, писать надо. Кандидатский минимум сдавать. Научно расти. Почему вот Ленка минимум уже сдала, а я суданскими лишаями занимаюсь?
– Ленка – это Елена Фогельсон?
– Ну…
– Не ей же этого Чукаигека…
– Чуквуемуку…
– Не ей же… его к доктору водить. Она девушка. И между прочим, не ей организовывать выставку фотографий «Сионизм не пройдет!» И к тому же Лена курирует группу французских стажеров.
– Ну
