Женщина в гриме - Франсуаза Саган

– Да потому, что Чарли в тебя влюблен, даже несмотря на то, что ты его игнорируешь. И потому, что я для него – препятствие на пути к тебе. И стоит нам расстаться, как он захочет тебя утешить.

– Да неужели?.. – проговорил Андреа, краснея. – Так вы думаете, что я позволил бы Чарли себя утешить?

– А почему бы и нет? – заявила она.

И она рассмеялась, ибо сейчас ей почему-то не хотелось заставлять Андреа лгать, как это происходило с его предшественниками, когда она задавала им подобный вопрос.

– Во всяком случае, больше со мной не фокусничай, понял? Ни при ком. Возможно, я заберу тебя с собой в Нью-Йорк, но только если ты не будешь дуться.

Андреа не ответил. Вытянувшись на постели, он закрыл глаза. Можно было подумать, что он спит, если бы не подергивающиеся веки и не горькая складка губы, выдающая человека умного и меланхоличного. Дориаччи вздохнула про себя: пора внести ясность в отношения с этим играющим дурачка выходцем из Невера, без которого она, быть может, вновь погрузилась бы в черную тоску. Пусть даже это воспоминание ее больше не мучило, пусть даже об этом событии она не вспоминала без причины, но самоубийство из-за нее молодого режиссера в Риме десять лет назад не прошло бесследно.

Элледок, стоя на капитанском мостике, внимательно вглядывался в неподвижное море, простершееся перед ним, море, плоское, как ладонь, что не мешало капитану окидывать его агрессивно-недоверчивым взглядом. Элледок, подумал Чарли, похоже, вот-вот начнет потирать руки и кричать: «Сюда, к нам, моя красавица!», словно отправляется на кече в район «ревущих сороковых». Подавленный или, во всяком случае, нереализованный героизм Элледока объяснял в глазах всепонимающего Чарли его всегдашнюю озлобленность и одиночество, что, однако, ничуть не омрачало настроения его жены, женщины весьма веселой, которую Чарли видел с Элледоком в Сен-Мало года два назад. Детей у них не было, и слава богу, подумал Чарли, который вдруг представил себе капитана в окружении бородатых младенцев. Чарли поднял голову и прокричал «Капитан, привет, капитан!» слегка охрипшим голосом.

Командир корабля наклонил голову и повернул суровое и властное лицо в сторону Чарли; смерив его взглядом, капитан с неудовольствием отметил его коричневый бархатный блейзер и прорычал:

– Ну что? Что там еще?

– Приветствую вас, мой капитан, – живо отозвался Чарли, несмотря на весь свой печальный опыт, все еще пытающийся понравиться своему начальнику. – Проснулась собака маэстро Кройце… Я уже слышал, проходя мимо, как она рычала, и это не внушает оптимизма!.. Эмилио, наш старший стюард, уже угрожал сойти на берег в Сиракузах, если эту собаку не посадят на привязь. А у нас для нее больше не осталось снотворного…

Элледок, все еще готовый встретить воображаемую бурю и бросить вызов Средиземному морю, устремил презрительный взгляд на Чарли, чьим уделом были низменные хозяйственные проблемы.

– Отрежьте ей лапы… собачьи сказочки… зафигачьте ее в море… не моя работа… выкручивайтесь сами…

– Уже пытались, – возразил Чарли, показывая на собственную ногу. – Но, если, к примеру, эта зверюга покусает мадам Боте-Лебреш или «сахарного короля», на нас свалятся процесс за процессом!.. Напоминаю вам, мой капитан, что вы единолично отвечаете за этот корабль и за все, что на нем происходит!..

И, чтобы подчеркнуть степень этой ответственности, Чарли прищелкнул каблуками, сумев даже привнести некое изящество в это чисто военное движение.

– Вы… и страх? – насмешливо спросил Элледок. – Ха-ха-ха!

Тут он умолк, и Чарли, обернувшись, содрогнулся: с бешеной скоростью прямо на них надвигалась вышеупомянутая собака. «Она кажется еще больше, чем на самом деле», – успел подумать Чарли, в то время как ноги с дотоле неведомой быстротой уносили его оттуда, пока он не спрятался позади стола, а разъяренное животное взлетело по лестнице, на вершине которой, словно на троне, восседал Элледок.

– Где эта псина, Чарли?.. Где эта, в бога душу, собака?.. – бешено вопил капитан с вопрошающе-повелительной интонацией, и ответ, увы, не замедлил явиться…

Чьи-то зубы впились в его икру, проникли сквозь плотную морскую форму, сквозь шерстяные носки и принялись рвать кожу. Зычный голос сменился резким визгом, криком отчаяния, перепугавшим рулевого.

– Да уберите же ее, в бога душу мать!.. – повис в пустоте приказ Элледока, тщетно пытавшегося свободной ногой пнуть озверевшую собаку и в итоге свалившегося на четвереньки перед своей мучительницей. Элледок попытался снова придать мужественные нотки своему голосу, но крик: «Чарли!.. Чарли!..» – скорее напоминал вопли девственницы, отданной на растерзание хищным зверям.

Чарли осторожно поднялся на несколько ступенек, так что голова его оказалась на уровне капитанского мостика, но туда не осмелился взойти. Он взирал на происходящее с пониманием, как один укушенный смотрит на другого укушенного, и одновременно с опаской потерпевшего.

– Ну так что? Вы ничего не можете сделать?.. – орал Элледок скорее с ненавистью, чем с отчаянием. – Да я вас выпотрошу, уволю в Каннах, месье Болленже, – заявил он, по всем правилам употребляя для обозначения каждой из эмоций подлежащее, глагол и дополнение. – Позовите хотя бы месье Пейра, ну же… – умолял он (ибо смелость данного лица была описана ему раз десять в десяти вариантах, каждый из которых, впрочем, соответствовал реальности).

И пока капитан визжал и стонал голоском евнуха, Чарли сбежал вниз, пытаясь стереть со своего лица выражение глубокого удовлетворения. «Капитан Элледок, которого терроризировал бульдог!» Не хватало еще рассмеяться! Не рассмешил он и Жюльена, который в эту ночь спал не больше трех часов и который прибыл на место пытки в халате, невыспавшийся и растерянный.

– Но почему именно я? – с грустью бормотал он во время довольно длительного перехода из каюты на полуют. – Но почему все сваливается именно на меня? Я уже отшвыривал эту собаку, и не без удовольствия, мой дорогой Чарли, однако я не чувствую в себе готовности проявить такой же героизм ради Элледока. Вы меня понимаете…

– Но он же захочет моей смерти, – заявил в ответ Чарли, – если его немедленно не вырвут из ее пасти. Он одновременно взбесится и почувствует себя униженным, и это ляжет тяжким грузом на весь круиз… Да, кстати, что еще на вас сваливается, как вы говорите?

– С самого отплытия, – проговорил Жюльен с чувством, – именно на меня сваливаются женщины в слезах и разъяренные собаки! А я, видите ли, месье Болленже, прибыл сюда, чтобы отдохнуть! – заключил он, подойдя к двери и увидев льва, сраженного крысой.

Элледок и Фушия сплелись на мостике в клубок. Жюльен бросился вперед, схватил зверя за шиворот и за задние ноги одновременно, но недостаточно быстро, так что собака успела его укусить – и укусить серьезно. В конце концов, ему все же удалось скинуть животное вниз и захлопнуть дверь, однако его запястье и икра Элледока истекали кровью, пурпурной у Жюльена и более фиолетовой у Элледока, как отметил Чарли, всегда обращавший внимание на эстетическую сторону. И пока они возились с платками, дверь сотрясалась под напором заливающейся лаем собаки, лишенной добычи. Наконец, на палубе появился Ганс-Гельмут Кройце в черно-коричневом шерстяном халате с гранатовой отделкой и бежевыми петлицами, который сумел поймать покушавшуюся на всех троих пленников собаку, и все завершилось в медпункте.

Именно в медпункте и находился теперь Жюльен. После мучительного получасового зашивания раны на запястье он там и уснул, пропустив и стоянку в Картахене, и концерт. И именно там вечером появилась Кларисса, до прихода которой у него побывали Ольга, Чарли, Эдма и Симон, причем если последний – из дружеского расположения, то обе женщины – ради того, чтобы продемонстрировать свою женственность и присущую им от природы сострадательность. Жюльен, очутившись лицом к лицу с Клариссой, решил извлечь пользу из этой самой женственности, но вовсе не для того, чтобы напрашиваться на сострадание, и вопреки неподражаемой безвкусице окружавшего их интерьера.

Медпункт представлял собой весьма обширное помещение, значительно большее, чем царские хоромы исполнителей, огромное белое помещение, где вполне можно было устроить операционную и где, кроме койки Жюльена, стояли еще две широкие койки и вращающийся столик с медицинскими инструментами, который Жюльен попросил Клариссу убрать с глаз долой.

– Вот этими ножницами меня и пытали все утро, – пояснил Жюльен.

– Вам очень больно? – бледнея, спросила Кларисса. Одетая в яркое платье, с побелевшим лицом, она казалась негативом женщины, поднявшейся на борт пять дней назад размалеванной, нарумяненной и в строгом серо-черном костюме.

Жюльена в очередной раз поразила красота Клариссы; когда она уйдет к нему, она ежедневно станет одеваться именно так, ярко и броско!