Император - Георг Эберс

Там сидел его слепой любимец, его «наследник», как он любил называть его, прижавшись своей хорошенькой белокурой и кудрявой головкой к груди Арсинои.

Малютка тотчас же узнал его шаги и начал жаловаться:

— Селена ушла, я боялся, и мне так нехорошо, так нехорошо!

Керавн положил руку на лоб малютки.

Почувствовав у него жар, он начал ходить взад и вперед перед постелькой ребенка и говорить:

— Вот мы и дождались! Когда пришло одно несчастье, сейчас же является и другое. Посмотри на него, Арсиноя. Помнишь ли ты, как началась лихорадка у бедной Береники? Тошнота, беспокойство, пылающая голова. Не чувствуешь ли ты боли в горле, сердце мое?

— Нет, — отвечал Гелиос, — но мне так нехорошо.

Керавн расстегнул рубашонку малютки, чтобы посмотреть, не показались ли на его груди пятна; но Арсиноя сказала, когда он склонился над ребенком:

— Это пустяки. Он только испортил себе желудок. Глупая старуха во всем ему потакает и дала ему половину пирожного с изюмом, за которым мы послали, когда вышли из дому.

— Но у него горит голова, — повторил Керавн.

— К завтрашнему утру все пройдет, — уверяла Арсиноя. — Мы больше нужны бедной Селене, чем ему. Идем, отец! С ним может остаться старуха.

— Пусть придет Селена, — говорил мальчик плаксиво. — Пожалуйста, не оставляйте меня опять одного.

— Твой папочка останется с тобою, — отвечал Керавн с нежностью; он чувствовал боль в сердце, видя этого ребенка страдающим. — Никто из вас не знает, чем обладаем мы в лице этого мальчика.

— Он скоро заснет, — уверяла Арсиноя. — Пойдем же, иначе будет слишком поздно.

— Чтобы старуха сделала какую-нибудь новую глупость? — вскричал Керавн. — Остаться при ребенке моя обязанность. Иди к своей сестре, и пусть проводит тебя старуха.

— Хорошо. Завтра утром я вернусь.

— Завтра утром? — спросил Керавн протяжно. — Нет, нет, это не годится. Да и, кроме того, Дорида ведь сказала, что у христиан будет хороший уход за Селеной. Взгляни только, что с нею, поклонись ей от меня, а затем возвращайся домой.

— Но, отец…

— Затем нужно помнить, что завтра в полдень тебя ждет супруга префекта, чтобы выбрать для тебя наряд. Ты не должна при этом казаться невыспавшейся или сонливой.

— Я посплю немножко утром.

— Утром? А мои локоны? А твоя новая одежда? А бедный Гелиос? Нет, дитя, ты только посмотришь на Селену и затем вернешься. Рано утром начинается празднество, а ты знаешь, что происходит при этом. Старуха не сможет тебе помочь в толкотне. Ты только взглянешь, что с Селеной, но не останешься при ней.

— Я посмотрю…

— Нечего там смотреть. Ты вернешься назад! Я приказываю! Через два часа ты должна лежать в постели.

Арсиноя пожала плечами. Через несколько минут она стояла уже перед сторожкой привратника.

Широкая полоса света падала через отворенную дверь комнаты, украшенной цветами и птицами, — значит, Эвфорион и Дорида еще не легли спать и могли тотчас же отворить им ворота дворца.

Грации залаяли, когда Арсиноя переступила через порог дома своих старых друзей, но не оставили своих подушек, потому что сразу узнали ее.

Уже несколько лет, послушная строгому запрещению отца, Арсиноя не входила в эту уютную комнату, и ее сердце растаяло, когда она вновь увидела все то, что так любила, будучи ребенком, и чего не забыла, сделавшись взрослой девушкой.

Там были птицы, маленькие собачки и лютни на стене возле Аполлона! На столе доброй Дориды всегда было что-нибудь съестное; так и теперь на нем лежал прекрасный румяный пирог возле кружки с вином. Как часто она, будучи ребенком, шмыгнет, бывало, к старушке, чтобы получить какой-нибудь сладкий кусок, нередко также и для того, чтобы посмотреть, нет ли там верзилы Поллукса, смелая изобретательность и живость которого придавали играм и забавам печать величия и какую-то особенную прелесть.

Теперь друг ее детства сидел там собственною своею персоною, вытянув далеко вперед свои длинные ноги.

Арсиноя захватила еще конец его рассказа об избрании ее для роли Роксаны, причем услыхала свое собственное имя, украшенное такими прилагательными, которые заставили кровь прилить к ее щекам и вдвойне обрадовали ее, потому что он не мог подозревать, что она его слышит.

Из мальчика он сделался мужчиной, статным мужчиной и великим художником; но он все-таки остался прежним беспечным и добрым Поллуксом.

Резкий прыжок, с каким он вскочил со своего места ей навстречу, здоровый смех, которым он по временам прерывал свою речь, детски нежная манера, с какой он обнимал свою маленькую мать, приветствуя Арсиною и расспрашивая о причине ее позднего выхода из дому, симпатичный глубокий тембр его голоса, каким он высказывал сожаление о постигшем Селену несчастье, — все это действовало на Арсиною как нечто знакомое, милое, чего она была лишена уже давно, и она крепко схватила обе руки, которые он протянул ей. Если бы в это мгновение он поднял ее и на глазах Эвфориона и своей матери прижал к своему сердцу, то, говоря по правде, она не рассердилась бы на него.

Арсиноя пришла к Дориде с глубоко опечаленным сердцем, но в домике привратника веял такой воздух, в котором печаль и забота быстро выдыхались, и в представлении легкомысленной девушки образ ее сестры, измученной страданием и находящейся под угрозой страшной опасности, с изумительной быстротой превратился в образ больной, лежащей в удобной постели и чувствующей сильную боль только в поврежденной ноге. Вместо терзавшего сердце опасения явилось сердечное участие, и оно звучало еще в голосе Арсинои, когда она попросила певца Эвфориона отворить ей ворота, так как она хочет выйти со своей старой рабыней посмотреть, как чувствует себя Селена.

Дорида успокоила ее, повторила уверение, что в доме вдовы Анны больная окружена всевозможными попечениями, но одобрила ее желание навестить сестру и поддержала Поллукса, убедившего Арсиною позволить ему проводить ее. Он говорил, что скоро после полуночи начнется праздник, улицы наполнятся буйным народом и от пьяных рабов ее скорее защитил бы пуховый веник, чем это черное пугало — рабыня, которая была развалиной уже тогда, когда он совершил глупейший поступок в своей жизни и восстановил против себя ее отца.

Они молча шли по темным улицам, которые все больше и больше наполнялись людьми. Затем Поллукс сказал:

— Дай я возьму тебя под руку, ты должна чувствовать, что я защищаю тебя, а я желал бы при каждом моем шаге сознавать, что я снова нашел тебя и могу быть возле тебя, чудное создание!

В этой просьбе не было и тени озорства, она звучала скорее глубокой серьезностью, и густой голос ваятеля дрожал от волнения, когда он повторил ее с сердечной нежностью. Точно перст любви постучалась она в сердце девушки, которая вложила свою руку в руку Поллукса и отвечала тихим голосом:

— Уж ты сумеешь меня защитить.

— Да, — сказал он твердо и схватил левой рукой ее маленькую ручку.

Она не отняла руки, и, когда они молча прошли несколько шагов, Поллукс вздохнул и спросил:

— Знаешь ли ты, что я чувствую?

— Что?

— Я и сам не в состоянии объяснить это как следует. Это такое чувство, как будто я победитель на Олимпийских играх или же император подарил мне свою пурпурную мантию. Но наплевать на венок и на пурпур. Сейчас ты опираешься на мою руку, а я держу ее в своих руках: в сравнении с этим все другое — ничто. Если бы здесь не было людей, то я… я… я не знаю, что бы я сделал.

Упоенная счастьем, она посмотрела на него; он же горячо и надолго прильнул к ее руке. Затем он выпустил ее и сказал со вздохом, исходившим из самой сокровенной глубины его сердца:

— О Арсиноя, прекрасная Арсиноя, как я люблю тебя!

Это признание тихо, но пламенно сорвалось с его губ. Девушка крепко прижала его руку к себе, прильнула головой к его плечу, встретилась своими большими, широко раскрытыми глазами с его нежным взглядом и тихо сказала:

— Поллукс, я так счастлива! Мир так прекрасен!

— Нет, я готов его возненавидеть! — воскликнул ваятель. — Слышать это и иметь возле себя бдительную старуху и быть принужденным степенно выступать среди улицы, кишащей народом, невыносимо! Этого я не могу терпеть дольше! Девушка из девушек, здесь темно!

Действительно, в углу, который образовали два дома, примыкавшие один к другому, лежала глубокая тьма. Там Поллукс привлек Арсиною к себе и быстро запечатлел на ее невинных устах первый поцелуй, но среди этой тьмы в их сердцах было светло, сияло солнце.

Она крепко обвила руками его шею и была бы готова оставаться в таком положении до скончания дней, но к ним приближалась шумная толпа рабов.

С песнями и беснованием начали эти несчастные свое празднование вскоре после полуночи, чтобы полнее насладиться торжеством, освобождавшим их на короткое время от всяких обязанностей.

Поллукс знал, как необузданны они могут быть в своем веселье, и, идя с Арсиноей, просил ее держаться поближе к домам.