Романовы - И. Василевский

Наряду с тонким знанием танцевальной науки Елизавета Петровна владела французским и немецким языками. Она даже пишет какие-то, впрочем, очень плохие, стихи. По существу, однако, эта новая черта некоторой интеллигентности проявляется вовсе не так резко. Елизавета до конца дней своих бесконечно суеверна, полна предрассудков, старинных привычек и ложных страхов. Она свято верит в леших, домовых, русалок. Ложась спать, она требует, чтобы ей рассказывали сказки, обязательно страшные. Главный ее интерес — к сплетням. На сон грядущий ей чешут пятки. И до самой своей смерти она была уверена, что в Англию можно проехать посуху.

Влюбленная внешне в западноевропейскую культуру, бесконечно внимательная ко всем утонченностям западного быта, Елизавета наряду с этим свято соблюдает правила о грибной и рыбной пище во время поста. Даже во время болезни врачи не могут убедить ее хотя бы на йоту отступить от этих правил.

Когда всемогущий канцлер Бестужев-Рюмин вздумал было не есть грибного в постные дни, ему понадобилось для этого особое разрешение константинопольского патриарха.

По выражению В. О. Ключевского, «вся карта Европы была в распоряжении Елизаветы, но заглянуть в эту карту ей и в голову не приходило». Бестужев-Рюмин ее именем плетет хитроумнейшие дипломатические кружева, решает важнейшие вопросы жизни Европы, а Елизавета остается в своих внутренних покоях среди приживалок, сплетниц, рассказчиц. Именно здесь создается тот интимный кабинет, который олицетворяет собой фактическое самодержавие на Руси. Здесь, среди баб, которые делали туалет императрицы, возились с ее гардеробом, рассказывали ей сплетни и сказки, чесали на ночь пятки и приводили очередных любовников, — «премьершами» являются Мавра Егоровна Шувалова, Анна Карловна Воронцова и еще какая-то старуха Елизавета Ивановна, которую в столице называли «министром иностранных дел» за то, что «все дела через нее государыне подавали». От этого вот «кабинета министров», который правильнее было бы назвать спальней, зависела не только раздача чинов, назначения, царская милость и царская опала, но и само направление дел государственных.

Мы видели, как ярко и резко проявляется в характере Елизаветы ее болезненная страсть к нарядам. Следующей чертой, наиболее характерной для нее, если оставить в стороне ее многочисленные любовные истории с мужчинами и женщинами, является исключительная, воистину патологическая лень.

Всматриваясь в документы и показания современников, ясно видишь, до какой степени ей лень было вставать с постели, ложиться спать, лень одеваться, лень целоваться и лень наряжаться. Эта черта, резко проявившаяся еще в юности, все растет и увеличивается после восшествия на престол.

Она очень дорожит тем, что она — императрица, тем, что она — дочь Петра, чьи заветы она будто бы исполняет и воплощает. Поначалу Елизавета даже объявляет, что она будет лично присутствовать на заседаниях сената и на заседаниях коллегии иностранных дел. Но все эти обещания не выполняются. Да что обещания! Уже в 1742 году, то есть очень скоро после восшествия на престол, Бестужев горько жалуется саксонскому министру Петцольду на лень и рассеянность ее величества. Она не позволяет решать дел без ее участия, но когда ей препровождают рапорты, докладные записки, она ничего не хочет читать и даже уже законченные дела ленится подписывать.

Все растут и растут горы бумаг. Из-за задержки осложняются новые дела. Грозит разрывом Австрия, настойчиво требует ответа по поводу договора Англия. Но добиться внимания Елизаветы хотя бы на пять минут оказывается совершенно невозможно. Даже когда коллегия иностранных дел — характерная черта эпохи! — занимается покупкой для императрицы бриллиантов, а в сенате заняты воспитанием двух медвежат, которых надо для забавы ее величества научить ходить на задних лапах и прыгать через палку, даже тогда Елизавета не находит ни одной минуты. «Нет возможности говорить о делах, — жалуется в 1744 году англичанин Тираули. — Балы, маскарады, оперы — вот все, что поглощает все наши мысли».

Эта беззаботность в делах государственных связана с большой требовательностью Елизаветы: она требует и настаивает, чтобы доставляемые издалека для ее стола персики, апельсины, устрицы и особого рода раки присылались быстро, она требует, чтобы для этого были устроены особые станции, особая почта.

Через шесть лет после своих горьких жалоб саксонскому министру Бестужев в 1750 году жалуется австрийскому послу Гернесу на полную невозможность какой бы то ни было работы при Елизавете: «Вся империя разваливается. Мое терпение подходит к концу. Я принужден потребовать отставки».

Даже тогда, когда Елизавету удается хотя бы на минуту усадить за письменный стол, это еще не служит ручательством, что она подпишет ту бумагу, которую обещала подписать. В 1746 году, например, заключен договор с Австрией. По сообщению маркиза де Бретейля, в тот самый момент, когда императрица, расписываясь под текстом договора, написала первые буквы своего имени, на перо уселась оса. Елизавета расстроена — это плохая примета. Она откладывает подписанные договора на целых шесть недель. По описанию современника, в то самое время, когда балы, любовники и кутежи заполняют все ее внимание, она «по целым дням стоит перед иконой, разговаривает с ней, просит у нее совета». Елизавета бесконечно мнительна: пылинка, попавшая в глаз, кажется ей бесспорным предвестником слепоты. Малейшее недомогание представляется ей смертельной болезнью. Постоянные истерические припадки делают невозможным даже напоминание ей о тех важнейших бумагах, которые месяцами ждут ее подписи.

Царствование Елизаветы Петровны исключительно по тому огромному влиянию, какое имела тогда Россия на дела всей Европы. Перед ней заискивают Англия, Австрия, Франция. Россия по воле Елизаветы бросает войска на Германию и одерживает изумительные победы над Фридрихом II. Русские «серячки» захватывают Берлин, но Елизавета сама ничего не знает и знать не хочет. Когда среди придворных находится фанатик, который, рискуя суровыми карами, осиливает многочисленные препятствия, добирается до Елизаветы и в длинной пламенной речи, приводя документы и доказательства, рассказывает о той невероятной вакханалии насилия и произвола, от которых стонет вся страна, о сплошных подкупах и взятках, которые берут ближайшие к царице люди, о том, что все ее министры получают жалованье от дворов Германии, Франции, Англии, о том, что данные ею приказы не выполняются, освобожденные ею люди гниют в тюрьмах, а люди, подлежащие по ее приказу аресту за взятки, гуляют на свободе, — Елизавета, выслушав все это, делает удивленные глаза и заявляет:

— Боже, как меня обманывают!

И сразу же, забыв об этом, возвращается к своему туалетному столику, к своим приживалкам, которые чешут ей пятки, к своим нарядам и иконам.

Говорить о каких-либо принципах Елизаветы Петровны не приходится. Эта взбалмошная истеричка понятия не имеет о какой-нибудь определенности. Мы видели, как резко объявляет она о борьбе с немцами, о своем непреклонном решении уничтожить «засилие иноземцев». И тем не менее царствование ее как началось с Лестока, Шварца и Гринштейна, так и продолжалось. Маршалом двора ее величества назначается Брюммер. И даже во главе той роты, которая возвела Елизавету на престол и получила название лейб-кампанцев и целый ряд особых привилегий, поставлен принц Гессен-Гамбургский.

Та же переменчивость и непоследовательность проявляется и в отношении Елизаветы к евреям. Особый указ от 2 декабря 1742 года категорически требует изгнания из России всех евреев, за исключением тех, кто примет православие. Сенат пытается доказать императрице, что этой мерой наносится большой вред отечественной торговле, но Елизавета стоит на своем прочно. От врагов Христовых она не желает интересной прибыли. Даже какой-то секретарь русского посла в Вене должен был немедленно покинуть свой пост. Его имя, оказывается, Симон! Даже знаменитый португальский врач Санхес, только что приглашенный самой Елизаветой в члены Российской академии и по ее приглашению приехавший в Россию, тоже попадает под действие этой меры. Президент академии по этому поводу пишет Санхесу письмо: «Ее величество лично против вас ничего не имеет, но она думает, что ее совесть не позволяет ей оставить в академии человека, который, покинув знамя Христа, позволил себе сражаться под знаменами Моисея и пророков Ветхого Завета».

Академик Санхес очень удивлен. В простоте души он полагает, что никогда не «покидал знамени Христа», ибо христианином никогда не был, что он вовсе не «сражался» под знаменем Моисея и что пророки Ветхого Завета — это даже и с точки зрения христианства вещь никак не позорящая. Но Елизавета разбирается во всем этом лучше.

Отношение к евреям у императрицы, кажется, достаточно определенное.