Где нет княжон невинных - Артур Баневич

— Возможно. Но грифон королевичу ничего не отгрыз, а потом пригодился. В качестве гаранта проклятия, холера! Птенчик так вошел в роль, сопляк, что знаешь что сделал? Полетел в Оломуц, сожрал епископа, отгрыз ногу служителю, который в тот момент находился в епископских покоях, нагадил на крышу собора и улетел, прокрутив над городом триумфальную бочку. Только потом, уже при новом епископе, он прислал к тому своего попугая, который выразил соболезнование в связи со столь печальным инцидентом и предложил забыть обо всем. Разумеется, если епископат перестанет добиваться иммунитета от грабогоркского мыта.

— Хм, печальная история… Однако не понимаю, как это связано с отрицательным отношением курии к твоей особе. А где древний принцип: «Враг моего врага — мой друг»? Ну, вероятнее всего, новый епископ, унаследовавший престол, втихую поздравил грифона за его деяние. Но уже у преемников первого преемника не было причин любить грифона.

— Факт. Первый, думаю, тоже не чувствовал особой-то благодарности за открывшуюся вакансию, потому что тут же прислал сюда бесяра. То есть ведьмака — так их в то время называли. Ну а поскольку Доморец молодой был, породистый, а значит, и более разумный, чем сыночек, постольку он на той же телеге, которая ведьмака привезла, ведьмаковы ступни и скальп в Оломуц отослал — только это и осталось от бедняги после того, как его грифон проглотил.

— Э-э-э…

— Я знаю, что ты думаешь: мол, такими карликами наши прадеды не были. Но и грифоны давнишние, хоть и были покрупнее и получше, как и всё, о чем старики говорят, совсем-то уж гигантскими не вырастали. Ты прав: Доморец был немногим крупнее сынка. Но я уже говорила: у него была голова на плечах. Он подошел к проблеме психологически. Вознице вежливо через попугая объяснил, почему всего лишь это от пассажира осталось, сам же из леса не показался, ну и возница понес в мир весть, что княжеский тракт стережет грифон, у которого клюв в пять стоп шириной. Потому, мол, лишь ступни и макушка остаются от смельчаков, да и то от тех, которые ростом выдались. Легко догадаться, почему ведьмаки стали оломуцкий епископат стороной обходить. Между прочим, именно поэтому здесь столько волколаков и прочей мерзости.

— Я все еще не могу понять, какие у епископата претензии к тебе.

— Долго не было никаких, но последний митрополит, чтобы поскорее в список святых попасть, отыскал в книгах запись о проклятии Претокара. И решил взяться за проблему с другого конца. То есть не грифона убрать с княжеского тракта, а «Невинку».

— Не понимаю.

— Ох, Дебрен, это же очевидно! Прежний, то есть княжеский тракт не проходит по самой Грабогорке. Правда, почти касается города, но на этом Церковь почти два денария с каждого златосклонного гроша экономила. А пока «Невинка» стоит и потомков Петунелы по женской линии удерживает, до тех пор грифоны тракт будут блокировать…

— Ага. Теперь понимаю.

— Как говорит Збрхл, у каждого щита две стороны. Меня давно бы на костре сожгли или за образ жизни, или за сам факт проживания в таком районе, но поскольку проклятие было крепким, грифон за милю церковников чует и доставляет им крупные неприятности.

— Конкурентов не любит никто, — покачал головой Дебрен. — Ну да. Кое-что прояснилось. Но прости, Петунка, я до сих пор не знаю, зачем ты меня пригласила.

Она отложила гребень. Дебрен попытался вспомнить Ленду с гребнем. Не обязательно в руках… вообще. Не удалось.

— Хотела посоветоваться. Грифон поставил ультиматум. Возможно, я ошибаюсь, но у меня такое ощущение, что ты склонен его принять.

Дебрен долго молчал. Оба смотрели на картину.

— Ленда не права, — сказал он наконец, по-прежнему не глядя в ее сторону. — Никакой я не рыцарь. Не люблю проливать кровь. И не только свою. Вообще. Прости, но таков уж я. Если только могу договориться…

— Прощать нечего. Во-первых, ты ничего мне не должен. И во-вторых, что гораздо важнее, похоже, ты один рассуждаешь так же, как я.

— Так же? — Он оторвал взгляд от нагой блондинки и перевел на одетую. Совершенно другую. Вероятно, этот резкий перенос взгляда позволил ему сформулировать блуждающий за пределами сознания вопрос. И с ходу ответить на него. Нет, они не походили друг на друга. Их отличало все: черты лица, возраст, цвет глаз. Ну и конечно, волосы. Волосы — больше всего.

— Я тоже не горю желанием воевать с Пискляком.

— Почему? — спросил он деловито.

— Причина вполне банальна: я боюсь. Ты тоже боишься. Каждый, у кого есть хоть капля разума, должен в такой ситуации испытывать страх. Разве что гонор и рутина заглушили ему рассудок.

— Ты говоришь о Збрхле.

— Ты хорошо его знаешь? Он не из тех кабацких вояк, у которых морда иссечена геройскими?..

— Нет, — прервал он. Они помолчали. — Я его хорошо не знаю, но с этой-то стороны — как раз да. Его солдафонский гонор выходит далеко за пределы глупости. — Он отвернулся, сделав вид, будто осматривает коллекцию платьев, из которых большинство было изготовлено со вкусом и почти каждое другого размера, что вполне однозначно говорило об их происхождении. — А к тому же… Ты знаешь, о чем я.

— Знаю. — Она улыбалась, он понял по голосу. Но не торжествующей улыбкой победительницы, и Дебрену это понравилось. — Эта каморка… Как видишь, я занимаюсь собой. Можешь назвать это тщеславием. Или комплексом тайной шлюхи. Но…

— …это миссия? — закончил он, поставив символический знак вопроса. — Или только поиски эмоций?

Она вздохнула. Дебрен еще некоторое время рассматривал отобранные у купцов платья. Только у купцов и только с телег. Ни на одном не было следов штопки или замытой крови. Потом снова взглянул на Петунку.

— Предпочитаю думать, что от ощущения миссии, — сказала она. — Все-таки понятнее, верно? В жажде иметь собственного мужика под периной нет ничего возвышенного.

— Неправда. Ты говоришь: миссия. Высокое слово, а что в результате? Благоденствующее гастрономическое заведение, приносящее хозяину значительные доходы. Насколько я знаю зажиточных трактирщиков, процветающее заведение отличается водой в пиве, блохами в перинах, недоученными девками-прислужницами, которые почему-то всегда обсчитывают клиентов, хамоватыми вышибалами, преклонением перед богатыми и слабо скрываемым презрением к тем, у кого тощий кошелек. Ну и пинком под зад тому, кто вообще без кошелька. В том, что ты разделяешь с кем-то ложе, возможно, и нет ничего особо возвышенного, но в том, что ты сейчас услышала, возвышенного нет вообще.

Она заморгала.

— Черт побери, Дебрен… Не знаю, что и сказать. Так ты считаешь, что я — седьмое поколение идиоток? Которые позволяют себя насиловать, морить голодом и избивать только ради того, чтобы иметь возможность влить ведро воды в бочку крепкого? Запускают обучение детей ради умелого недообучения разносчиц блюд? Боятся, а то и ненавидят собственных внучек, лишь бы нанять достаточно хамоватого вышибалу? Ты так это видишь?