Возрождение - Олег Верещагин

У троих витязей имелись свои постоянные отряды повышенной готовности – всего сорок два дружинника. В кадетском корпусе жили и учились двадцать мальчишек-кадетов. Ну и еще жило в поселке около тысячи человек «граждан» – семьями в основном, и родными, и «приказными». Это когда Круг одинокому мужчине предлагал выбрать женщину и поручал им трех (или больше, если они сами хотели – чаще всего хотели) сирот. И еще около двухсот обезличек – тех, кто по какой-либо причине не мог быть допущен к общественной и самостоятельной хозяйственной жизни и являлся фактически рабом поселения. Из обезличек регулярно выкарабкивались в «граждане» то один, то другой – это было вполне реально, хотя и трудно…

В поселке многое работало, но еще большего не было или не хватало. Временами казалось, что всей работы не сделать никогда и вообще ничего не получается; каждая решенная проблема порождала две новые. Но еще страшней для Сашки была обыденная жестокость жизни. Он и не представлял себе, что жестокость может быть такой. Жестокость людоедства, садизма, мракобесия, вакханалии всего самого дикого и безумного – с одной стороны. Жестокость абсолютно справедливой боевой машины, состоящей из бесстрастно заменяемых в случае выхода из строя живых деталей, – с другой стороны.

Временами Сашке становилось жутко при мысли о том, какой мир они могут построить, даже если победят. Он старался себе постоянно напоминать о справедливости, о настоящей, бытовой, обыденной справедливости в их поселении, в РА в целом, но это не всегда помогало. Только-только вроде бы успокоился – и снова накатывает такой ужас, что горят предохранители.

Одна только переработка тел казненных на удобрения чего стоит.

Но ведь Воженкин был прав. Можно вывернуться от тоски наизнанку – но он прав. Ни единого слова из сказанного им не получается оспорить. Если только общими словами, как тот неделю назад посаженный на кол «теоретик каннибализма», с которым Круг даже какое-то время беседовал и у которого нашли тетрадку с чем-то вроде манифеста людоедов… Общими словами, которые вроде бы даже и правильные. Если не глядеть на зубы говорящего с тобой теоретика и не думать о них…

Вдоль стены казармы, там, где направленный отводами поток ветра чисто выметал от снега дорожку, подтрусил к стоящему человеку большой серый пес. В поселке жило много собак. Это были и пришедшие с людьми, и прибившиеся – поодиночке иногда, но полгода назад подошла здоровенная разнопородная стая, все крупные, хотя и исхудавшие. Стая улеглась у главных ворот, как падает дошедший до главной в мире цели человек, и лежала, и ее заносил снег, а собаки лежали молча, не двигались и смотрели на ворота и свет за ними. Не лаяли, не рычали, не бросались на ворота, просто – лежали, смотрели, и снег превращал их в сугробики.

Тогда было решено их впустить. Никто не выносил такого решения, никто даже не помнил, кто и когда открыл ворота. И они вошли и остались жить. А с ними вошли и остались жить два ребенка – похожие на жутких зверьков, замотанных в тряпье, мальчик и девочка по два-три года. Как они выжили, знали только псы, а они не могли рассказать – и дети, хотя они очень быстро научились говорить и вообще восстановились, тоже ничего не помнили. Хотя их имена удалось узнать – Ниночка и Коля. Это стало известно, когда за тряпками на груди у девочки нашлась молодая кошка. Она тоже осталась жить в поселке, а на ее ошейнике была закреплена пластиковая карточка «МастерКард» с поспешной надписью маркером: имена детей, имя кошки – Муська – и жуткая приписка, вопль в страшное смертоносное никуда: «Пожалуйста, пощадите их!»

Муська жила с Ниной и Колей Собакиными, которых взяли в одну из семей. А стая поселилась на «псарне»…

Этот пес был как раз из тех. Подбежав к Сашке, он ткнулся носом в набедренный карман парки: привет, угостишь? Сашка – ему всегда нравились собаки – позволил псу залезть носом в карман. Там ничего не было, пес вздохнул грустно, но не обиделся, а сел на пушистый хвост возле ноги кадета и посмотрел снизу вверх: у нас какое-то дело? Я готов! Сашка погладил лобастую голову, заснеженную шерсть над бровями, почесал за правым ухом, и пес немедленно подставил другое: тогда и тут почеши.

В мире пса все было разумно и правильно – имелись люди-друзья, имелась важная служба, можно было во время отдыха побегать свободно, поиграть, а потом вернуться в теплую по его меркам конуру, поесть и лечь спать. С его точки зрения ничего особо странного и страшного не происходило, разве что по утрам очень хотелось выть, потому что – тревожило отсутствие дневного света; пес терпеливо и с надеждой ждал его каждое утро. Но это тоже беспокоило все-таки не очень сильно, потому что люди, конечно, наладят разладившееся.

– Давай, давай, иди. – Сашка усмехнулся, оттолкнул голову пса и, поглядев ему вслед, вошел наконец в здание…

В кадетской казарме было тепло, светло и гулко. В смысле – в небольшом вестибюле, из которого дверь направо вела в спальник, налево – в классы, а лестница наверх – в форт. За столом сидел дежурный, не снимая ноги со спусковой педали установленного под столом старого «максима». Таково правило: дежурный может открыть огонь по малейшему подозрению, откроет огонь – сразу блокируется дверь первого этажа. А других входов сюда нет. И окон нет. Дежурному, естественно, было скучно, потому что на посту ни с кем заговаривать и ничем заниматься нельзя. Сиди и жди. Самые интересные мысли приходят – нажать педаль, вот будет веселуха… но это только у новичков. А так кадеты, как правило, на этом посту оставляют уголок сознания для наблюдения, а вообще что-нибудь учат или повторяют – в уме. Сашка раньше себе и представить не мог, что так вообще возможно. Впрочем, он и что видеть в темноте начнет – тоже не представлял…

На лестнице возился с ведром и тряпкой Аркашка. Одиннадцатилетний Аркашка Степанков был не кадет, а «букашка» – вот уже год как. Так называли мальчишек, которые хотели стать кадетами, но не были выбраны витязями по их праву выбора и добивались кадетства самостоятельно. Они учились – а точнее, их мучили – по отдельной программе, спали по пять-шесть часов в сутки, тащили все хозработы по корпусу, служили манекенами в тренировках кадетов и учебных боях, и еще много чего на них сваливалось.

«Букашек» было около десятка, и в любой момент любой из них мог вернуться в ряды «граждан». Просто уйти, и все. Даже оружие не оставлять – «гражданам» оружие было не просто разрешено, но прямо положено. Ни одной безоружной семьи в поселке не было в принципе. Разве что совсем малыши ходили без оружия, точнее, кое-как передвигались, именно что мелкие – мельче некуда.

Иногда Сашке становилось смешно. «Букашки» проходили через мучительные испытания, чтобы добиться права жить мучительною жизнью. Сумасшествие. Иначе не скажешь. Но это было. И «букашек» не убавлялось.