Цхинвали в огне - Сергей Стукало

Вот как характеризовал эту политику очевидец: « Осетинов страшно преследуют и выселяют. Сильная национальная борьба идет и в Абхазии. Национализм доходит до курьезов. Так, в учебнике, по которому в школах изучается история, рассказывается, что Грузия была еще в древности самой культурной страной, так что из нее Греция получила свою культуру. В детях с малых лет воспитывается презрительное отношение к армянам и т.п.».

Глава 11. Цхинвали. Скрипка

Нас можно убивать, резать на куски,

бить кувалдами по голове, душить на глазах матерей.

Никому нет дела до нас. Никому!

ученика одной из средних школ города Цхинвала,

1991-92 учебный год

На ближайшие пятьдесят лет у нас может быть только одна национальная идея – сбережение своего народа …

Александр Солженицин

Уже прошло пять лет, как подполковник вышел на пенсию.

Военные и балерины – рано выходят в тираж.

В этот вечер он возвращался из "Мариинки" с концерта Дрезденского симфонического оркестра. Оркестр играл Вагнера. И играл, надо сказать, здорово. Великолепно играл. Оно и неудивительно – в "Мариинке" выступают только признанные "Профи". Да и сочетание немецких музыкантов с лучшим российским дирижёром – было на удивление удачным и продуктивным. Оркестр жил на сцене как единое, мудрое, прекрасное и удивительно гармоничное существо. Впрочем, когда дирижирует Маэстро Валерий Гергиев – по-другому и не бывает.

Подполковник был благодарен за прекрасный вечер и немецким музыкантам, и осетину-дирижёру. Он даже пожалел, что в антракте устроители концерта не устроили распродажу записей этого оркестра. Вагнера он приобрел бы с большим удовольствием.

В зале было много иностранцев, и подполковника позабавила оброненная кем-то в соседней ложе фраза:

– "Dieser russische Dirigent – der Zauberer! Bei uns zu Hause tönt Wagner schon lange leidenschaftlich nicht mehr!" (Этот русский дирижёр – волшебник! У нас дома Вагнер давно уже не звучал так страстно! – нем.).

К метро подполковник успел раньше других зрителей Мариинки и поэтому сбежал по неспешно крутящемуся эскалатору в гордом одиночестве.

От "Сенной" до "Маяковской" позднего пассажира поезд домчал за считанные минуты.

На "Маяковской", на выходе из перехода, было тихо. Редкие пассажиры, не торопясь, выходили из подъезжавших вагонов. У двери простенка, закрытого от возможных наводнений металлической шторой, стояла тоненькая девочка, лет четырнадцати-пятнадцати, и играла на скрипке. Вагнер звучал торжественно. Купол станции отзывался благодарным эхом и нес чистый звук бережно и осторожно.

Подполковник подивился случайному совпадению репертуара, и сразу же решил, что такие совпадения, конечно же, случаются неспроста. Явно горский профиль девочки затронул в подполковнике старые, глубоко спрятанные, но так и не потускневшие воспоминания и ассоциации. Но продолжавший звучать Вагнер вернул к торжественно-умиротворенному настроению.

Перед девочкой лежал раскрытый футляр от скрипки со смятыми десятками и металлической мелочью. Позади девочки стоял крепкий белокурый мальчик и взглядом, с вошедшей в привычку регулярностью, пересчитывал заработанные музыкой деньги.

Музыкантам подполковник платил всегда. Не подавал, а именно платил, ибо был твердо убежден, что всякий востребованный труд должен вознаграждаться.

Он машинально пошарил по карманам куртки.

Пальцы нащупали несколько мелких монет.

Полученное от игры скрипки удовольствие было явно больше. Да и Вагнер недвусмысленно намекал, что не стоит откупаться там, где следует платить.

Вздохнув из-за неизбежной задержки, подполковник полез во внутренний карман. Достал недавно подаренное ему портмоне, и, с непривычки путаясь в его хитрых отделениях, выудил сотенную. Слегка наклонившись, он разжал пальцы, и светло-коричневая бумажка, спикировав, приземлилась среди мелочи, в стороне от зелёных десяток. Не ко времени проснувшееся подсознание – отметило этот промах неожиданно тревожным сигналом.

"Незачёт", – согласился с подсознанием Вагнер.

Ещё раз вздохнув и мысленно решив, что не доверять Вагнеру и своим предчувствиям нет никакого резона – подполковник полез в портмоне за новой сотней.

Мальчик, увидав какими купюрами расплачивается припозднившийся пассажир – демонстративно отвернулся: известно, что удача пугается напряженного подталкивающего взгляда. Девочка же, невольно проследив за куда более точным полётом второй бумажки, сбилась.

Продолжать мелодию с прерванной ноты юная скрипачка не стала. Немного помедлив, она, по какому-то наитию, будто угадав состояние подполковника, заиграла "Полонез" Михаила Огинского.

Подполковник, уже было направившийся к раздвигающимся створкам подошедшего вагона, на мгновение замер, напрягся, но, преодолев желание оглянуться – шагнул в пустой вагон. Он намеренно уселся ко всё ещё звучащей музыке спиной. Даже когда поезд устало вздохнул, а двери вагона и стальная штора закрылись, музыка не стихла.

Подполковник не удивился – он знал, что в нём проснулась и вторит полонезу оставшаяся где-то позади война. У неё свои песни. И самые любимые из них – реквиемы по изгнанным со своей земли людям. По покинутой Родине. По оставшимся в этой земле их родным и близким. Этот "Полонез" уже давно стал для многих поколений выживших – символом разлуки. Разлуки даже не с Родиной, а с навсегда оставленными в её земле могилами. С растворенным в её воздухе запахом собственного детства, и со щемящим привкусом оборванного детства чудом сохраненных детей.

Война никогда не фальшивит, когда исполняет эту так полюбившеюся ей мелодию.

Когда в один оркестр собраны людское горе и ненависть, боль и отчаяние, мужество и самопожертвование, зубовный скрежет и ужас перед неминуемой смертью… когда этим оркестром дирижирует сама Смерть… такой оркестр – не фальшивит. Ибо невозможно сфальшивить, когда играешь по нотам, написанным кровью невинно убиенных мирных жителей.

Мерно постукивающий колёсами вагон уносил подполковника прочь от этой музыки. Прочь от воспоминаний. Но невозможно убежать от звучащей в душе мелодии: Вагнер и Огинский, пот и кровь, пороховой дым и слёзы матерей, жён и сирот. Это они, едкой кислотой, прожгли и навсегда пропитали собой не одну душу в нашем только с виду кажущемся благополучным отечестве.

Пережитые нами войны никогда не кончаются. Они продолжают кровоточить в душах выживших. Они в клочья рвут сердца, напрасно взывая к тем, кто не в состоянии слышать, и глуша тех, кто так и не вышел из этого своего, затянувшегося на всю оставшуюся жизнь, боя.

Да упокоятся с миром Ваши мятущиеся души, невольные солдаты и жертвы не вами развязанных войн. Прошедшие пекло и выжившие в нём знают, что мятущиеся души их погибших товарищей поселяются в сердцах живых и находят покой лишь с кончиной последнего солдата, к сожалению – не последней, а лишь очередной войны… Так было всегда. У каждого поколения – своя война. Но далеко не у каждого эти войны заканчиваются потерей Родины.

"Рухсаг ут!" Царствие Вам небесное, живые и мёртвые. Ибо неизвестно кому легче – тем, кто в земле, или тем, кто носит в себе свинцовые слитки памяти ...

Давайте не дадим этим горьким страницам выпасть из наших общих воспоминаний.

Давайте будем помнить о тех, кто пал, защищая свою землю с оружием в руках, и трижды помнить тех, кто погиб на ней безоружным…

Писать, когда история ещё не остыла – трудно. Но будущее России в огромной мере станет определяться тем, что дальше случится на этих, брошенных и уже забытых, или постепенно забываемых ею землях недавней Империи.

Мы – один народ. И мы едины в своём горе и в своих радостях. Но, вполне возможно, что наши дети или внуки – уже не будут этого чувствовать. Память поколений – субстанция зыбкая. И, что хорошо для примирения недавно воевавших народов – губительно для народов сроднившихся.

Когда по живому режут целое – получается или калека, или труп.

Давайте не будем забывать, что второй исход – более вероятен. Ибо полосующие живую народную плоть ножи убийц – фатально отличаются от спасающего скальпеля врача.

Летом 2005 года Сергей Новиков – молодой парень, журналист, выросший много позже описанных в повести событий, совершил путешествие в Южную Осетию и обратно.

Прочтите его слова.

Поймите, что неравнодушный человек, услышавший чужую боль, прикоснувшийся к чужому горю – уже не сможет пребывать в прежнем безмятежном состоянии. В нём просыпается Колокол Хемингуэя. Ибо не бывает чужой боли – как не бывает чужого горя. Мир стал слишком мал, чтобы по давно изжившей себя привычке – продолжать делить его на "своих" и "чужих".