На восходе солнца - Николай Рогаль

Она стояла перед ним прямая, гордая, со сверкающими гневом глазами.

— Ну, ошалела!.. Дура-а, — со смесью раздражения и удивления сказал Петров и полез под стол за серьгами.

— И больше краденого в дом не смей носить. Или...

— Или? — Петров поднялся с полу, злыми глазами посмотрел на нее. — В милицию побежишь на мужа доносить, что ли?

— Пойду.

Он внимательно посмотрел в ее решительные глаза и понял: пойдет. В замешательстве отвернулся. «Ах, змея подколодная!.. Побить?.. Крик подымет».

— Так и знай: больше молчать не буду. И дружков твоих на порог не пущу, — решительным тоном продолжала Дарья.

Петров сорвался, закричал:

— Цыц, стерва! Я тебя... — и угрожающе схватился за скалку.

Но Дарья не отступила, не испугалась. Она подошла вплотную к мужу, пристально посмотрела в его бегающие глаза, выдохнула:

— А ну, ударь! Попробуй...

— Али защитника нашла? — Петров опустил глаза и положил скалку на стол.

— Может, и нашла, — неопределенно ответила Дарья; в голосе у нее пробилась неожиданная радостная нотка. Петров удивленно посмотрел на нее. Обиженно засопел носом, туго соображая, что же предпринять в таком положении.

Дарья, повернувшись к нему спиной, расплетала косы.

Савчук хотел идти в Союз грузчиков, но Федосья Карповна решительно воспротивилась этому. Он не стал спорить, остался. Сидел у стола, разглядывал свои руки, обмотанные чистыми белыми тряпками, и размышлял о событиях минувшей ночи.

Часов около десяти утра забежал Захаров.

— Ага, брат, опалился? Огонь шуток не любит, — как всегда, весело балагурил он, рассматривая подгоревшие брови Савчука. — Саднит?.. Ничего, до свадьбы заживет. Денек-другой дома посидишь, не беда. А то все в бегах. Федосья Карповна, поди, соскучилась, а?

— Да ведь не привяжешь, — вздохнула мать, подкладывая дрова в печурку.

— Не привяжешь. Верно. Куда такого молодца — не овца. Знаешь, он каких делов этой ночью натворил? Три тысячи пудов муки из огня выхватил. Три тысячи. Это, — Захаров быстро подсчитал в уме, — сто двадцать тысяч фунтов. Если по полфунта на душу с припеком — городу неделю хлебом питаться.

— Неужто поджог? — Федосья Карповна никак не могла поверить, настолько чудовищным казалось ей преступление.

— Поджог, поджог, — сказал Захаров, лицо его сразу потемнело, глаза строго смотрели из-под нависших густых бровей. — Подшибли двоих в перестрелке, да жаль — скончались. Не дознаться концов. А надо бы найти.

— В трибунал такую публику. — Савчук пристукнул по столу ладонью.

Захаров зачерпнул ковшом из кадки ледяной воды, мелкими глотками отпил половину, слил остальное в умывальник, тыльной стороной ладони вытер усы.

— А должно быть, мы выйдем из кризиса с хлебом, — сказал он. — Сорок вагонов погружено в Бочкарево, надо протолкнуть побыстрее. Да в Маньчжурии двести тысяч пудов на колесах. Закупили владивостокские товарищи. Проживем! И на семена выкроим.

Захаров как комиссар Продовольственной управы знал теперь хлебные дела досконально.

Федосья Карповна, сидя на табурете, чистила картошку, прислушивалась к разговору. Многое казалось ей удивительным. Давно знала она Якова Андреевича, не раз потчевала у себя за столом. Уважала его как человека, способного дать дельный совет. Но чтобы он вдруг начал ворочать такими делами, — об этом и не мыслилось даже. Поразительно, как все меняется на свете! И что за сила такая — революция?

Постучавшись, вошла Дарья. Быстро глянула на Савчука — и к Федосье Карповне с просьбой:

— Дозвольте ведрами вашими воспользоваться. Воды наносить.

Савчук покосился на нее веселыми глазами.

— Да, мама. Дарья Тимофеевна на пожаре так старалась, что ведра потеряла.

— Ведра потеряла, зато человека нашла, — с загадочной улыбкой ответила Дарья и, не стесняясь Захарова, смелым, долгим взглядом посмотрела на Савчука. Громыхнула ведрами в дверях и скрылась.

Захаров проводил ее понимающим взором, вздохнул.

— Покатился Петров под горку с анархистами... Не будет она с ним жить. Не такой характер.

Савчук, отвернувшись, задумчиво смотрел в окно.

Кауров проснулся поздно, с головной болью. В соседней комнате били часы. Он лениво сосчитал удары: десять! Черт возьми, залежался! Но тотчас вспомнил, что спешить некуда.

В широком зеркале на стене отражался уголок кровати, на которой он лежал, смятая подушка и на ней — его всклокоченная голова, заросшая щетиной трехдневной давности. Кауров пристально посмотрел на свое отражение.

Напрягая затуманенный коньяком мозг, он попытался восстановить в памяти события минувшей ночи: пламя, охватившее стену, выстрелы, поспешное бегство через чужие дворы и заборы. Вспомнил зарево, стоявшее в небе над районом базара. Беспокоило другое — жив или нет первый из отставших тогда раненых? Если жив — скверно: разболтает на допросах. За второго соучастника, раненного в ногу анархиста-боевика, сотник был спокоен: он сам выстрелил ему в лоб из маузера, убедившись, что тот не может спастись бегством. Но первый, первый?.. И когда Хасимото заплатит ему? Деньги — скверно жить без них. Во всяком случае Кауров к этому не привык.

Его размышления прервал стук каблучков и шелест платья в соседней комнате. За дверью мелькнула фигурка Кати в цветном кимоно. Кауров оправил кое-как одеяло, кашлянул.

— Как почивалось? — спросила Катя, появляясь в дверном проеме, как в раме.

Сотник сладко потянулся; пружины под ним заскрипели.

— Ох, какие грешные сны снились. Чертовски приятные сны.

— А что именно? — с любопытствующей улыбочкой спросила она.

— Голые бабы в бане, — бухнул он и захохотал.

Катя состроила брезгливую гримаску.

— Фи!

Кауров потянулся к столику за папиросами.

— Вы меня, конечно, извините, за такой непрезентабельный вид?

— Может, вам бритву принести?

— Благодарю. Непременно.

Катя протопала каблучками, вернулась с бритвенным прибором.

— Побреетесь, приходите чай пить.

Кауров вспомнил про разодранные брюки, ругнулся про себя.

— А что ваш американец... встал?

— Стучит с утра на машинке.

Катя теребила заколку на груди.

— Буду очень обязан, если вы попросите его заглянуть на минутку ко мне.

Джекобс вошел с веселым возгласом:

— Хелло, мистер Кауров! Чем могу быть полезен?

Сотник без обиняков изложил ему суть дела, не указав, однако, причину, побудившую его лезть через забор. Джекобс окинул его внимательным взглядом.

— Роста мы приблизительно одинакового. О'кей!

В американских бриджах с яркими цветными подтяжками, в одних носках Кауров топтался перед зеркалом, водил сверху вниз по лицу бритвой, пробовал пальцем чистоту бритья.

Джекобс сидел, глубоко погрузившись в кресло, и молча наблюдал за тем, как сотник выбривал щеку, подпирая ее изнутри языком.

Когда Кауров натянул сапоги и стал застегивать китель, Джекобс спросил:

— Удачно встретили Новый год, мистер Кауров?

— Так себе. Могло быть лучше.

Кауров снова с беспокойством подумал о раненом соучастнике. Жив он или нет?

— Вчера был пожар, вы знаете? Говорят, охрана убила двух человек, — продолжал Джекобс равнодушным тоном постороннего человека.

— Вы уверены в этом?

— Абсолютно.

Перехватив быстрый взгляд сотника, Джекобс усмехнулся. Еще раз оценивающе посмотрев на Каурова, он приглашающим жестом указал на дверь.

— А теперь завтракать, мистер Кауров.

За столом сидели втроем: Катя, Джекобс и Кауров. Юлия Борисовна опять жаловалась на печень и лежала в постели. Пили чай с вареньем и английскими сухими галетами.

Катя подливала ароматный напиток в фарфоровые чашечки. Она без умолку тараторила и отдавала явное предпочтение американцу.

Кауров злился. «Черт бы побрал эти буржуйские привычки: лакать по утрам подогретую водичку! Подали бы хороший кусок отваренного мяса да бутылку коньяка», — думал он. Аппетит от этого разыгрывался еще больше. Он с жадностью голодного зверя набросился на галеты, хрустел, размалывал их зубами.

К вечеру Кауров все-таки напился. Засунув руки в карманы бриджей, глупо ухмыляясь, он бродил по комнатам. Вздумал поговорить с американцем и без стука вломился к нему.

Катя Парицкая сидела на коленях у Джекобса и быстро, будто курица, клюющая зерна чумизы, целовала его.

— Виноват! — сказал Кауров, но не ушел, а с упорством пьяного двинулся вперед через комнату и плюхнулся на заскрипевший под ним диван.

Катя досадливо дернула плечиками, оправила платье.

— Приходите потом, Чарльз: сыграем в четыре руки. Я одна плохо разбираю ноты.

Джекобс подождал, пока она вышла, и, как ни в чем не бывало, без тени раздражения сказал: