Русь. Том II - Пантелеймон Романов

Естественно, сначала нужно было разбить Девятую немецкую армию, а затем уже продолжать добивать австрийцев. Это именно и улыбалось германскому командованию, потому что при таких условиях австрийцы могли возобновить наступление.

В то же время Макензен наступал на Варшаву, а остальные силы стремились не дать русским переправиться через Вислу.

Шли беспрерывные дожди. Русская артиллерия стояла в воде. Но, несмотря на это, русским в двух местах всё-таки удалось переправиться через Вислу. Это отвлекло внимание германцев и не дало им возможности усилить наступление Макензена.

В это время в Варшаву прибыли сибирские корпуса, положение Макензена стало совсем плохо. В ночь с 5-го на 6 октября он начал отход, и гибель Варшавы была отсрочена.

В соответствии с этим немцам пришлось отвести и Девятую армию. 14 октября началось общее отступление германских армий, которое сопровождалось разрушением всех путей сообщения.

Таким образом, Западная Польша, освобожденная германцами от ига русских, была освобождена русскими от ига германцев, в результате чего и превратилась в непроходимую пустыню. Немцы отошли на сто двадцать вёрст от железной дороги и считали, что пока русские будут восстанавливать дороги, они успеют за этот срок предпринять Девятой армией новое наступление.

А русское наступление, наткнувшись на бесплодную бездорожную полосу, остановилось, так как слишком оторвалось от своей базы и не имело возможности на расстоянии ста пятидесяти — двухсот километров организовать снабжение а р м и и.

LX

Валентин после своей прощальной беседы с Митенькой Воейковым в Петербурге отправился в действующую армию, но вышла какая-то путаница с его назначением, и он только в сентябре подъезжал ранним утром к Люблину, в район расположения Четвёртой армии.

С каждой остановкой всё больше и больше чувствовалась близость войны. Навстречу то и дело попадались длинные поезда, в окнах которых виднелись лежавшие люди с обвязанными марлей головами, белые косынки сестёр. Проходили товарные поезда, и часто на остановках из этих поездов санитары спускали носилки, на которых виднелась неподвижная фигура человека, покрытая с головой наброшенной шинелью. На станциях совсем не было видно штатского народа, мужиков и баб, которые обычно, чего-то дожидаясь, сидят на скамейках и провожают глазами проходящие поезда.

Везде виднелись фуражки военных, косынки сестёр. Около вокзалов стояли у коновязей лошади с военными зелёными фурами, на которые солдаты грузили тяжёлые бруски прессованного сена, стянутые накрест проволокой.

Иногда в вагон входил в грязных сапогах и смятой шинели какой-нибудь офицер и останавливался в коридоре у окна.

В одном купе с Валентином сидели военный врач в очках, раздражавшийся на каждую задержку поезда, какой-то мягкий и вежливый офицер, ласково всем улыбавшийся, и сестра милосердия в солдатской шинели и сапогах.

— Нас и война не подгоняет, — сказал раздражённо врач. — Чего, спрашивается, стоим? До Люблина осталось двадцать вёрст, а мы будем тащиться часа два, а то и все три.

— Нет, теперь подгонит, — сказал, улыбаясь, вежливый офицер. — Видите, как поезда оттуда летят, — и офицер указал на проходивший встречный товарный поезд, не остановившийся на станции.

— Что, жарко там?

— Сейчас за Новой Александрией бой идёт. Целыми поездами оттуда везут. В Люблине всё завалено. По вокзалу противно пройти, того и гляди поскользнёшься, так всё окровянили, — сказал вежливый офицер. — Снарядов не хватает, — прибавил он виновато, пожав плечами.

Поезд тронулся. Длинные утренние тени деревьев и солнечные просветы ослепительно замелькали по пыльным, с засохшими потёками окнам вагона. Золотые листья берёз ярко желтели на густо-синем погожем небе. Вдруг мелькание деревьев оборвалось, и перед глазами раскинулась широкая долина, вся белая от утреннего инея. Чернея, её прорезывали в разных направлениях дороги, по которым тянулись казавшиеся издали игрушечными всадники. Куда-то гужом гнали по дороге коров. За ними ехали такие же игрушечные фуры с сеном.

Часто виднелся скакавший куда-то в чёрной широкоплечей бурке игрушечный казак верхом на игрушечной лошади.

Всё это тянулось вперёд, туда, откуда шли вереницы поездов с окровавленными, перевязанными людьми.

И вдруг, неожиданно для глаз и выше, чем предполагалось, вдали на холмах в лёгком тумане показались лёгкие очертания как бы воздушных белых зданий, церквей, на которых в прозрачно-молочной белизне тумана блестело и сверкало золото крестов.

— Вот Люблин! — сказал вежливый офицер, немного наклонившись с дивана и заглянув через дверь купе в окно коридора.

Все вышли в коридор.

— Как красиво! — сказала сестра в сапогах.

— Дальше туда, к Карпатам, ещё красивее, — заметил офицер.

— И тут хорошо. Какая тишина и белизна! В такое утро умирать не хочется.

И правда, на синем небе не было ни одного облачка, свежий утренний воздух был чуток и тонок, и когда выходили на площадку, то вместе с тёплым духом нефти от паровоза и водяной пылью пара, обдававшей лицо, пахло увядшим листом и чуть ощутимым ароматом первого мороза.

Поезд нырнул в углубление, и светлое видение скрылось. Холодный сумрак наполнял коридор, и только на другой, солнечной стороне по откосу виднелись весело бежавшие тени труб от крыши вагона.

Замелькали закопчённые привокзальные строения с разбитыми квадратами мелких стёкол в больших рамах, и поезд остановился.

Валентин вышел из вагона и, набрав складки на лбу, некоторое время вглядывался в то, что было перед ним.

Около стоявшего на втором пути поезда суетились люди в синих и белых санитарных халатах. Одни на носилках выносили что-то из вагонов, к раздвинутым дверям которых были подставлены сходни из досок с набитыми на них поперечными планками, чтобы не скользили ноги. Другие, перешагивая через рельсы, волоком за одну ручку тащили освободившиеся носилки.

Дальше, под навесом, лежали кучи какого-то окровавленного тряпья. Валентину с его близорукими глазами не было видно, что это за тряпьё. Но он вдруг заметил, что оно шевелится, и из этих куч нёсся тягучий, однообразный стон.

Около решётки палисадника полусидел, прислонившись спиной к решётке, человек с землистым цветом лица и выросшей чёрной щетиной бороды на подбородке. У него на месте живота была какая-то кровавая лепёшка. Одной рукой, через пальцы которой просачивалась кровь, он держал эту лепёшку, а другой шарил над головой по железной решётке, ища её верхушки, чтобы несколько подтянуть себя и поудобнее сесть.

Поминутно облизывая сухие, запёкшиеся губы, он слабо и протяжно стонал, часто и коротко дыша при этом. Он каждый раз усиливал стон, когда мимо него пробегал санитар в испачканном кровью халате, избегавший встречаться глазами с валявшимися на асфальте платформы стонавшими, окровавленными людьми.

Человек, похожий на мертвеца, полз куда-то на четвереньках, и у него странно дрожала и прыгала нижняя челюсть. Он стонал тонким, каким-то нутряным голосом через несжимающиеся губы.

Доползши до неподвижно лежавшего на спине человека с заострившимся носом, он остановился, долго тяжело дышал, всякий раз поднимая голову, точно глотая воздух. Наконец ткнулся лицом в живот лежавшему и медленно завалился на бок. Тот не пошевелился и лежал с открытыми глазами, смотревшими вверх; только рука его упала с живота и мертвенно стукнулась костяшками суставов об асфальт.

В другом месте двое ползли куда-то из-за сложенной кучи тел, большинство которых уже не шевелилось.

Человек в белом халате, очевидно, врач, набежав на ползших, оглянулся по сторонам и крикнул санитару, волоком тащившему липкие от крови пустые носилки:

— Журиков, подберите их с дороги, что же они у вас…

— Расползаются дюже, ваше благородие… это которые тронумшись.

Измученный санитар, бросив носилки и подхватив под плечи одного бородатого человека с запёкшейся на голове кровью, потащил его с дороги к стене.

— Чёрт их возьми, зачем, спрашивается, везут сюда! Всё равно он окочурится, раз у него мозги наружи, — проворчал санитар. Потом побежал с носилками дальше, перешагивая через ноги лежавших на дороге бесконечными рядами, стонавших человеческих тел.

А из подошедшего с противоположной стороны поезда, остановившегося на третьем пути, неслись залихватские звуки гармошки, с какими призванные солдаты обыкновенно подъезжают к станции, чтобы повеселить вышедших на платформу к поезду девушек.

Но через минуту звуки гармошки замолкли. В раздвинутых дверях вагонов и в высоких окошечках, стеснившись несколькими головами вместе, солдаты молча смотрели на то, что делалось на платформе.

— Откуда это? — крикнул рыжий солдат пробегавшему санитару в белом фартуке, измазанном на животе свежей кровью.