Журнал «День и ночь» 2009 №4 - Николай Шамсутдинов

«у неё занавески в разводах»

В. В.

ты будешь жить, ты будешь долго жить:растить детей, варить супы и кашки,стирать платки, трусы, носки, рубашки.по выходным под пиво грызть фисташки,уютом и покоем дорожить.

ты будешь жить, ты будешь жить всегда:дарить подарки близким и знакомымна праздники; не выходя из комы,блюсти порядок в анфиладе комнат,всё время чем-то важным занята.

я тоже буду жить: пока водаиз кухонного вытекает крана,и зарастает ржавчиною ванна,и покрывает плесень дно стакана,и догорает давняя звезда.

Арсений Анненков

В продуваемой комнате переговоров

Создатель прост и убедителен,Как дождь в безлюдном переулке.Как смех ребёнка, плач родителей,Как табурет в конце прогулки.

Мишень, возможность попаданияИ кровь того, кто не промазал —Вот всё истории создания.Доступно. Внятно. Без отказа.

* * *

Закатав штанины до коленей,А глазёнки к небу закатив,Топчется поэт по белой пене,Сеть души лохматит об отлив.

Разноцветных рыб на серый каменьВывалит потом и без концаБудет молча разводить руками,Изумляясь мастерству Творца.

* * *

Мы разрываемся на службе,Взлетая в подковёрных битвах,И часто говорим о дружбеДрузьям убитых.

Мы знаем цену человека,А потому и Бога знаем.Что полагается калекам,Предоставляем.

Мы любим наше учрежденье,Где всё теснее год от года,Всё незаметней и смешнееОрёл у входа.

* * *

Друг мой — служащий Империи,В пиджачонке победитовом…В человечьей бухгалтерииОн заведует кредитами.Он счета с моей фамилиейПо всем папкам ищет-мается,А найдёт — так цифры синиеВ книгу пишет. Улыбается.

* * *

В продуваемой комнате переговоров,где столетьями спорят Вчера и Завтра,Сегодня томится от их справедливых укоров —едкой смеси разочарованности и азарта.

Вчера расползётся снова дурным туманом,Завтра опять попользуется и бросит,лишь Сегодня правда не по карману,оно всех принимает и всё выносит.

Только в часы, когда звёздную картусолнце прячет за голубое,Сегодня уверено в том, что Вчера и Завтраушли, наконец, договорившись между собою.

Мусор на крыше

Мусор на крыше лежалый, покрытый пылью.Всё оттого, что людей тут случается мало, а небуМусор неинтересен. Так же, как люди. Но здесьВ небе уже человек. И, в его тишине растворяясь,Слышу я странные мысли о том, что земли не бывает.Есть, дескать, высшее небо и небо пониже,Низкое небо совсем, а земли не бывает…Вежливо сдвинув консервную банку, смущённый,Тихой звездой проплываю сквозь тьму чердака.* * *

Я не один и я не одет.Первый свидетель — солнечный свет —Смотрит в салатник и наполняет стакан.— Участь твоя, — говорит, — надёжнее, чем капкан,Хочешь — молитвы пой, а хочешь — танцуй канкан.Я опоздал, — говорит, — если цветы в венках,Если твоя судьба ходит на каблуках,Если в распахнутой двери — погашенная свеча,Если движенье плечаКак поворот ключа.Так пропади в западне,Разбейся о сотни глаз,Первым дождём пролейся,Сгустками падай в таз.Сворачивать поздно. Останешься жив, сынок,Будешь как я — нужен, когда одинок.

* * *

На нас взгляни — и нечего спросить.Милы, а невозможно опознать.Мы там, где дождик, чтобы моросить,Мы там, где солнце, чтобы припекать.

Колючки звёзд тревожат каждый лоб,А наша недалёкая звездаНеразличима даже в телескопИ первая — на зеркале пруда.

* * *

Проводить ещё раз облакаОт крестов до слепящего круга,Не заметить куда, с каблукаВдруг вспорхнув, улетела супруга…Потеряв невесомую нить,Поклониться бетонному своду,Чтобы снова в метро пережитьНеподдельную близость к народу…

* * *

Как положено — поезд, оставленный друг.Разумеется, дождь, заоконная слякоть.И уже перебор — стихотворный недуг…Не хотелось скучать, а стараюсь не плакать.

Что поделаешь, рельсы — и те коротки.Снова манят в ущелья гранитного глянцаТри вокзала — затоптанный остров тоски,Людоедский, как наша привычка прощаться.

Докторам

Я весь ваш, доктора, —то гастрит, то мигрень, то мозоль…То истёртая совестьснова просит кривую заплату.Одного не отдам на леченье —сердечную боль.Кардиологи, вон из палаты!

Повелительи штат самых преданных слуг,эта боль — мой всеслышащий слух,и надежда, и вера, и мера,круглосуточный допуски в ангельский круг,и в глаза изувера.

Я в размеренной жизни увязну,Привыкну «следить за собой»,Если надо, таблицу калорийприбью к изголовью,Только пусть остаётся со мноюсердечная боль —главный признак здоровья.

Арсен Титов

Старогрузинские новеллы

Ветер

Осенью мы пьянствовали у Захара Михайловича. Его младший брат Джубе сказал, что не может поверить, чтобы Захар Михайлович всё ещё был сильнее его. Сцепились они, Джубе и Захар Михайлович. Во дворе произошла схватка.

Уже осень была, октябрь. Виноград сняли. Орехи с деревьев упали сами, и мы собрали их, зорко следя, на нашей ли стороне межи лежат.

— Скажут, да из России пришли, так уже чужое берут! — сказал Захар Михайлович.

Потому на нашей стороне лежащие мы брали, а не на нашей — нет.

— Вот! — сказал ещё Захар Михайлович. — За этим садом и этим виноградником братья мои ухаживают. Отец сказал: это Захару!

Сам Захар Михайлович — в России, а братья за его садом и виноградником ухаживают. Захар Михайлович только пьянствовать приезжает, как вот со мной сейчас.

У старшего брата Захара Михайловича жена моложавая и приветливая. И старший брат светится. Средний брат замкнут. Он умён. Но жена его, сколько я смог определить сразу, завистлива и жадновата. Она курицу долго не давала зарубить. Она долго на стол не накрывала, говорила нам ласковое, но стол был пуст, а муж её, средний брат Захара Михайловича, мрачен. Он был мрачен, но терпеливо смотрел на жену и, следуя обычаю, церемонно улыбался нам, мне и Захару Михайловичу, хотя Захар Михайлович был младше его, и он, будучи старшим, мог бы вести себя по-другому. В какой-то степени причиной его церемонности был, конечно, я. Но всё-таки в целом осознание за долгие годы совместной жизни завистливости и жадноватости жены отпечатлелись на поведении среднего брата Захара Михайловича.

Мы сидели перед пустым столом. И чтобы разрядить обстановку, Джубе сцепился с Захаром Михайловичем.

— Ну-ка, — сказал, — не поверю, что ты ещё сильнее меня!

Крепко они сцепились. Я даже подумал, что лучше бы Джубе меня вызвал на схватку — столько заболел я за Захара Михайловича. Неизвестно, чем бы закончилось. Оба были крепки. Рубахи порвали. Поясные петли у джинсов порвали. Мать вышла их примирить, сказала.

— Дети, гость у вас, и ваш отец сейчас был бы им занят! — сказала.

А была осень, октябрь, было пасмурно. Ветер — покамест тёплый, но уже сильный — трепал деревья, серой мглой скрывал хребет и бросал наземь орехи.

По окраине двора бежала речка, в два метра шириной, но сердито бурчащая. Ниже по её течению соседи поставили в своё время крепость. Она оказалась на удивление некачественной, рухнула. И с дороги я смотрел на неё, может быть, единственный, кто смотрел и сожалел о её некачественности. Остальные говорили.