Маунтолив - Лоренс Даррел

И только после этого он положил наконец трубку медленно, так, словно она весила тонну, и стал пристально вглядываться в собственное отражение на полированной поверхности стола. Он говорил сам с собою, про себя: «Она считает, и она права, что любит во мне все то, в чем я не мужчина, не просто человек. Не будь у меня всех этих планов, чтобы предложить ей, я мог бы хоть сто лет еще за ней ходить. В чем же все-таки смысл короткого этого слова из четырех букв [85], которое мы, как игральные кости в стакане, перекатываем в наших головах, — любовь?» Он чуть не задохнулся от презрения к самому себе.

Той же ночью она неожиданно явилась к нему в особняк, часы как раз били одиннадцать. Он еще не ложился, сидел одетый у камина и разбирал бумаги.

«Ты ведь даже не звонила, да? — спросил он удивленно, восхищенно. — Как здорово!»

Она стояла в дверях, молчала, хмурилась, покуда слуга, проведший ее в дом, не скрылся. Затем шагнула вперед, позволив меховой пелеринке соскользнуть с ее плеч просто-напросто на пол. Они обнялись молча и страстно. Ее взгляд, ликующий и вместе с тем пугливый, остановился на нем.

«Теперь наконец-то я знаю тебя, Нессим Хознани».

Любовник и конспиратор — птицы одного полета. В ней уже бродили соки богатства, интриги, тайны, депутаты страсти. На лице — выражение полной невинности, приходящее лишь тогда, когда жизнь обращается в подвиг в религиозном смысле слова.

«Я пришла за дальнейшими указаниями и инструкциями», — сказала она.

Нессим преобразился. Он помчался наверх, к маленькому сейфу в спальне, и вернулся с папками, набитыми разного рода корреспонденцией, — словно бы пытаясь доказать, что он говорил правду, что каждое его слово можно подтвердить здесь и сейчас, прямо на месте. Он принялся объяснять ей, демонстрировать воочию то, о чем ни мать его, ни брат не знали, — степень его причастности к палестинскому подполью. Они сели у огня и говорили, говорили почти до самого утра.

«Из всего этого тебе станут понятны мои теперешние заботы. И помочь ты сможешь тоже. Во-первых, сомнения и колебания Еврейского комитета. Я хочу, чтобы с ними поговорила ты. Они не доверяют мне: еще бы, копт предлагает им помощь, в то время как местные евреи изо всех сил стараются остаться в стороне из опасения скомпрометировать себя перед египтянами. Их нужно успокоить, Жюстин. Понадобится еще некоторое время, чтобы окончательно отработать схему доставки оружия. Далее, все это следует держать в строжайшей тайне от здешних наших доброхотов, от французов и англичан. Я знаю, что они уже проявляют нездоровый интерес и к моей персоне, и ко всему, чем я втайне занимаюсь. Хотя, насколько мне известно, пока у них ничего на меня нет. Но среди них есть два человека, представляющих для нас особенный интерес. Связь Дарли с Мелиссой — первая point neuralgique [86], я тебе уже говорил, она была любовницей Коэна, того самого, что умер год назад. Он был главным нашим агентом во всем, что касалось доставки оружия, и знал о нас все. Сказал ли он что-нибудь ей? Я не знаю. Еще одна фигура, и куда более сомнительная, — Персуорден; в посольстве он явно числится по политической части. Мы с ним большие друзья и все такое, но… я не знаю, что ему может быть известно, что он подозревает и так далее. При необходимости нужно будет втереть ему очки, попытаться продать ему с потрохами невиннейшего свойства культурное и общекоммунальное движение в коптской среде. Главное — заставить его раскрыть свои карты. И в этом ты мне в состоянии помочь. Боже мой, Жюстин, я знал, что ты меня поймешь!»

Ее смуглые черты в неровном свете пляшущих в камине язычков огня полны были новой и предельной ясности, новой силы. Она кивнула. И сказала хрипловатым низким своим голосом:

«Спасибо тебе, Нессим Хознани. Теперь я знаю, что мне делать».

Затем, чуть позже, они закрыли высокие двери, отложили бумаги прочь и прямо у камина, на ковре, занялись любовью — со страстной сосредоточенностью суккубов. Сколь яростны и страстны ни были их поцелуи, то была лишь иллюстрация, и притом весьма прозрачная, их общего сюжета. Они нащупали друг в друге слабые места, те скрытые в глухой чащобе норы, где таится логово любви. У Жюстин не осталось ни внутренних запретов, ни закрытых зон, и то, что могло показаться в ней беспутством и буйством, явилось вдруг — стоило чуть сместить точку отсчета — могучим коэффициентом вполне осознанного вхождения в любовь как в поток: формой идентичности самой себе, какой она еще ни с кем не знала. Общая тайна дала ей свободу и волю действовать. А Нессим, идя в ее объятиях ко дну, со всей своей мягкой — девственной почти — податливостью, женской по сути, чувствовал себя тряпичной куклой, которую треплют и бьют как попало. Бархатные прикосновения ее губ напомнили о белой арабской кобыле, которая была у него в детстве; хаотическая смесь воспоминаний металась перед ним, будто испуганная стая разноцветных птиц. Он был выжат до капли, на грани слез, и весь лучился притом невыразимым чувством благодарности с нежностью пополам. Магические эти поцелуи выпили, растворили в себе всю тоску его, все одиночество. Он нашел, с кем поделиться тайной, — женщину для самых потаенных уголков своей души. Парадокс на парадоксе!

Она же, она как будто причастилась сокровищам духовной его силы, выраженным символически, как то ни странно, в сокровищах чисто земных: холодная ружейная сталь, холодные девичьи грудки бомб и гранат, рожденных из вольфрама, из гуммиарабика, из джута, морских перевозок, опалов, пряностей, шелков, плодовых деревьев…

Он чувствовал ее всю, верхом на себе, и в конвульсивных движениях ее лона ощущал страсть восполнить, оплодотворить саму его деятельность и пожать несущие смерть плоды его силы и власти, дать жизнь чреватым смертью порождениям женщины воистину бесплодной. Лицо ее лишено было всякого выражения, как маска Шивы. Оно не было ни уродливым, ни прекрасным, но обнаженным, и только, — как лицо Власти. Она казалась современницей (эта любовь) Фаустова толка любовей святых, превзошедших зыбкую науку сохранения семени, чтоб лучше превзойти самих себя, — ибо синее пламя этой любви рождало не жар, но холод тела. Но воля и мозг возгорались, словно опущенные в негашеную известь. То была чувственность настоящая, и ни единого из цивилизованных ядов окрест, чтобы утолить боль, чтобы сделать ее годной к употреблению внутрь для общества, построенного целиком на романтической идее истины. Неужто оттого перестала она быть любовью? Парацельс описывал подобные взаимоотношения между кабалли. Желающие могут увидеть здесь суровый, лишенный мысли лик Афродиты доисторической.

И все это время он думал: «Когда это кончится, когда я отыщу ее пропавшего ребенка — мы будем тогда настолько близки, что у нее даже и мысли не возникнет оставить меня». Страстная сила их объятий происходила от соучастия, от феноменов более глубоких и злобных, чем взбалмошные соблазны ума или плоти. Он покорил ее, предложив ей брак, который, будучи сам по себе обманкой, ширмой, был выстроен в соответствии с целью, способной их обоих приговорить к смерти ! И только этот смысл отныне стоял для нее за словом «секс»! Ожидание смерти, смерти на двоих, возбуждало — и как еще!

Едва забрезжила заря, он отвез ее домой; подождал, покуда лифт не заберется медленно, с трудом, на третий этаж и не спустится снова. Лифт вернулся, остановился перед ним с глухим металлическим звуком, что-то щелкнуло, и огонек погас. Ну вот, человек исчез, а запах остался.

Духи назывались «Jamais de la vie».

11

Все лето напролет и осень конспираторы работали рука об руку, подняв искусство светского приема на высоты, прежде в Городе невиданные и неслыханные. Тихие часы вдвоем выдавались крайне редко — за отсутствием в доме этой самой тишины. Дом был озвучен постоянно то прохладными, как лист папоротника, всплесками струнных квартетов, то глубинными занырами саксофонов, вопивших в ночи, как обманутые мужья. Кухни, когда-то пустынные и гулкие, эхом отдавались непрерывной суматохе слуг, праздник следовал за праздником почти без пауз. В Городе сочли, что Нессим решил во что бы то ни стало ввести Жюстин в элиту света, — как будто провинциальный александрийский бомонд мог хоть чем-то прельстить человека, давно уже ставшего, как Нессим, европейцем в душе. Нет, эти безупречно спланированные атаки на твердыню светского общества второй столицы служили целям одновременно исследовательским и диверсионным. Они создавали прекрасный фон, на котором наши заговорщики имели возможность действовать со всей необходимой им свободой. Они трудились не покладая рук — и только лишь когда усталость от трудов и дней становилась невыносимой, выкрадывали короткие каникулы в маленькой загородной резиденции, которую Нессим окрестил Летним дворцом Жюстин; там они могли читать, и писать, и купаться, и наслаждаться обществом избранных друзей — Клеа, Амариля, Бальтазара.