Молоко волчицы - Андрей Губин

В те годы на всякий выстрел спешили чекисты, а дежурные пожарники на каланче сообщали направление. Из ЧК уже летела линейка с бойцами особотряда.

Антон перестал стрелять. Михей понял - патроны кончились у коменданта - и пожалел, что затеяли они эту операцию вдвоем, как бы втайне от ЧК. У самого Михея был еще вражеский маузер. Он продолжал экономно стрелять, переползая с места на место.

- Кто стреляет? - крикнули от ворот подлетевшие чекисты.

- Сюда! - ответил комендант и перекатился в сторону - рядом защелкали пули.

- Держать церковь! Говорит Есаулов!

Вдруг зазвонил большой набатный колокол. К церкви бежали люди. Чекистам пришлось сдерживать их чуть ли не огнем. Потом православные отступили сами - с колокольни начали стрелять.

Антон Синенкин, отстреливаясь, медленно поднимался по крутой винтовой лестнице. На колокольне были двое. Под выстрелами коменданта один поднял руки - сдался, а другой вороном прыгнул на каменный двор, и тело сплющилось так, что кости головы оказались в животе.

Сдавшийся показал, что вся банда стоит в Чугуевоя балке. Спешно помчались туда красные конники. К обеду банду переловили - правда, атаман Гришка Очаков и на этот раз ушел. В живых осталось немного. Начальник ЧК Быков и слушать не хотел о следствии - всем расстрел, на месте. Комендант настаивал на следствии и суде.

Допрос вел комендант здесь же, в доме ЧК. Двое из банды оказались недавно мобилизованными. Троим комендант подписал расстрел, а мобилизованных решил посадить в исправдом. Кончив работу, Синенкин поехал в комендатуру. Там тоже оказались неотложные дела. Засиделся с бумагами допоздна.

Около полуночи в комендатуру приехали Васнецов и Сучков. Спросили, почему комендант увез из ЧК материалы допроса, и сообщили, что бандитов расстреляли всех, и мобилизованных тоже. Комендант послал их по матушке и захлопнул за ними дверь.

Ныла под ребрами старая рана. Две пулевые царапины получил ночью. Резко покалывало сердце. Комендант заперся, долго курил, потом погасил лампу.

Фронты приближались, полномочия его опять увеличивались. Деникин набирал силу на юге России. На востоке созревал новый верховный правитель России - Колчак, с запада маячила гроза красному Петрограду. И когда кончится самая страшная война - гражданская?.. Неужели главные сражения впереди, что же останется тогда от России?

За решеткой окна знакомые созвездия - блеск извечной меланхолии. А рядом, в синеве ночи, белые хатки, церквушки, собачий лай. Многоликая, косная, угрюмая жизнь. И он, полномочный представитель власти, бессилен помочь и Невзоровой, любовь к которой проснулась вновь, и Глебу с его тоской по коням, и сестре Марии, что продолжала оставаться в прислугах, а всем им надо было помочь.

Антон прикурил от коптилки и вышел на крыльцо. В темноте маячил часовой.

- Все в порядке? - спросил комендант.

- В аккурате.

- Какая ночь, Степан! Звезды - мириады!

- На погоду, товарищ комендант.

- Нас не было - они светили, нас не будет - не погаснут, внуки наши отгорят - они останутся, чуешь, Степан, какие мы короткие вспышки...

- Это точно. А я вот коня себе выменял - чистый лебедь, хоть бы и комдиву. В аккурат врагов теперь наживу.

- Конь - штука важная. Без коня как без ног. А и без звезд скушно.

- Звезды хлеба не просят, пускай себе светят, а все нет лучше солнышка. Бывалоче, с отцовым братом, дядей то есть, едем пахать или за сеном, а солнышко из-за гор подымается, и роса кругом, и туманчик понизу стелется... Так бы и убежал теперь туда, да бежать далеко... Долго ли еще служить нам?

- Долго. Вся наша жизнь служба. Пока всех врагов не перебьем.

- Все собираюсь у вас спросить, товарищ военный комендант. Революция - это значит, бедные против богатых, чтоб всем поровну. А вот конь мой дюжей других аккуратный - что же, отберут у меня коня, примерно, для начальства? Опять, значит, равнения не получается. Другое хочу я спросить. Вот мой двоюродный брат Петька Анискин сроду хлеба вволю не наедался, ходил сбоку сапог, а теперь самая он белогадюка. А вы, примерно, бывший офицер и командуете красной властью. Вы только не подумайте чего. Я этого Петьку антихриста дюже хочу на мушку поймать - и вроде жалко его, хама бессовестного, ведь он дурак, со своей же властью сражается. Я понимаю, его надо израсходовать немедля как контру, но он же бедняк из бедняков, хотя и казак. Его даже через бедность не взяли служить в Волгский полк, а направили в пехоту, в пластуны, у него и коня не было. А что же получается на поверку? А то, что теперь этот гад за попов и генералов-сатрапов кровь проливает. Я его, конечно, стрельну, бог даст, но и жинку его жалко, и детишков, они и посейчас побираются, стоят под церквой с длинной рукой. Вот вы грамотный - и ответьте мне: зачем таких дураков земля наплодила?

- Дураков, Степан, много, верно гутаришь. И кабы он был просто дурак, а то с маузером да бомбой.

- Вы не сумлевайтесь, я на рыск пойду, но стрельну этого подлеца, добуду его душу. Теперь его надо решать. Вы только не подумайте чего.

- Надо решать, Степан. Через себя переступать. У меня отец по дурости попал к белым. Мне теперь предстоит... Ты бы отца мог убить?

- Не знаю, я возрастал без отца.

- Ну мать, брата, сестренку?

- Мать у нас строгая, упаси господь, она нас, товарищ комендант, лет до двадцати скалкой била по горбу.

- Революционер не должен иметь жалости к врагам. В себе врага открыл - себя кончай... А тяжко стрелян, в отца... Ладно, смотри тут в оба.

Некоторое время окно кабинета светилось - Синенкин что-то торопливо писал. Перед светом часовой услышал выстрел у коменданта. Подбежал. Рванул дверь. Заперта изнутри. Поднял по тревоге команду.

Дверь взломали. В сумерках утра лежал комендант, мертвый. Рядом кольт с именной надписью на рукояти - дар георгиевских кавалеров. На шапке красная звезда. А на коричневом нерусском френче - темно-синий английский крест, полученный на германском фронте.

Федора Синенкина тянули к новой жизни красные ниточки - Антон, считай, красный полковник, Сашка школами у красных ведает, и Федька, вражина, сбежал к красным, пулеметом, говорят, командует - способный до всякой механики хлопец. Подумывал и Федор вернуться в станицу с повинной, но как-то совестно было перед людями. Белые уважали его как самостоятельного хозяина, сынами не укоряли, был он честным, работящим, отзывчивым к чужому горю, чтил бога, царя, родителей и стародавний порядок.

В первые дни гражданской войны красные, занимающие станицу, не были Федору помехой. По субботам он тайно приезжал домой, парился в бане, пил калмыцкий чай - молочный с травами, исполнял супружеский долг, отлеживался на сеновале, а в понедельник чуть свет набивал торока махоркой и сухарями, отдавал Насте распоряжения по хозяйству и скакал на войну. Сыны, конечно, не знали этого, а мать и дочь умело прятали отца. Внуки Федора, дети Марии, тоже держали язык за зубами. Только раз чуть не проговорилась Тонька. Активист Оладик Колесников хотел борону у Синенкиных взять незаметно. "Я вот скажу сейчас дедушке!" - отчаянно завопила девчонка. "А иде он, дедушка?" - насторожился Оладик. "Сама знаю, - важно поправилась Тонька. - В горах".

В одной станице Федор реквизировал два новых хомута в пустом доме. Хозяйствовать, однако, не пришлось. Война не кончалась. Так и возил хомуты за собой по балкам, боясь, что дома их заберут красные.

Раз перед вечером вызывает его командир. Стояли в лесу за Юцой. Спиридон Есаулов с тоской посмотрел на постаревшего Федора:

- Готовься, Федор Моисеевич, с Антоном приключилось.

- Чего? - задохнулся Федор.

- Прослыхали мы, покончил он молодую жизнь своей рукой.

С той минуты Федор стал стариком. Смотрел на губы сотника, но больше слов не понимал. Не взял и фляжку с аракой. Обнял коня, понуро положившего голову на желтеющие дубовые ветки, и застонал навзрыд:

- Насте не говорите!

- Должно, знает уже, - невесело усмехнулся сотник.

В ночь Федор галопом погнал в станицу. Скакал с нелепой мыслью: скрыть горе от Насти, тайно похоронить сына.

А Настя в старенькой кофте и сапогах, в черной косынке, скрывающей лоб и подбородок, с изуродованными работой руками, уже стояла у гроба и причитала:

Да сизенький голубочек...

Да на кого же ты нас оставил?..

Да куда же ты улете-ел?..

Да как же мы теперь будем?..

Да как же мы тебя забудем?..

Да возьми нас к себе-е...

Старухи, окружавшие гроб, что стоял на повседневном столе, изрезанном ножом Насти, ласково смотрели, как мать убивается за сыном. Дьячок читал каноны. Горели тонкого огня свечи.

Без страха проехал Федор по ночным улицам - кто теперь может остановить его? Во дворе сжался от криков Насти. Его уважительно пропустили вперед, кто-то принял коня и ослабил ремни. На шею отцу кинулась черноликая, кричащая на голоса Мария. Внуки потянули деда за карман - он никогда не забывал привозить им гостинцев. Сняв шапку, Федор перекрестился и вошел, как чужой.