Однажды вечером в Париже - Николя Барро

Неторопливость, как видно, взяли себе девизом и здешние официантки и повара. Вот уже полчаса, как мы напрасно старались привлечь к себе внимание хоть одной из длинноногих красоток, которые явно метили в топ-модели, а не в обслуживающий персонал. С развевающимися волосами, со стандартно миловидными мордашками, цокая высоченными каблуками, они проходили мимо, не удостаивая нас даже взглядом.

Солен, улыбнувшись мне, подняла бокал с шампанским. Она праздновала день рождения и твердо решила, что сегодня никому не даст испортить себе настроение. Я старался не отставать от нее в этом благом намерении.

В минувшие солнечные майские дни все вернулось в нормальную колею – как в «Синема парадиз», где в понедельник Франсуа снял с входной двери объявление «Закрыто по случаю киносъемок», так и в моей жизни. Если не считать того факта, что теперь под потолком зрительного зала висела гигантская люстра и мой старый кинотеатр все еще нежился в лучах славы мировых знаменитостей, то ничто уже не напоминало о минувшей бурной неделе, когда съемочная команда все у нас буквально перевернула вверх дном. Фургоны покинули улицу, съемки «Нежных воспоминаний о Париже» мало-помалу подходили к концу. Еще четыре недели, не больше, и будут сняты последние сцены, местом действия которых является Париж.

Аллан Вуд широко улыбался. Он сидел наискосок от меня, положив руку на плечо рыжеволосой молодой женщине с громадными золотыми серьгами, которые каскадами филигранных дисков спускались вдоль стройной шеи. Это была Мела, его дочь, которой стали открываться симпатичные черты ее родителя, некогда демонизированного ее покойной матерью.

После того дождливого утра, черного утра моей жизни, в квартале Марэ, я не видел дочери Аллана. И хотя был искренне рад, что моему другу наконец улыбнулось счастье, на сердце я чувствовал тяжесть, стоило лишь вспомнить о неповторимом, чудесном моменте, когда мы с громадными букетами стояли перед дверью квартиры Мелы и я был твердо уверен, что нашел Мелани.

Карла Зуссмана после завершения съемок в «Синема парадиз» я до этого вечера тоже не видел. Расплываясь от удовольствия, он уселся рядом с Солен Авриль и подмигнул мне – с грехом пополам. Левый глаз бородатого оператора, так же как мой, переливался всеми оттенками синего и фиолетового. Мы переглянулись с понимающей ухмылкой. Тед Паркер сделал свое дело на совесть.

Кстати, техасца с ухватками ковбоя не было за столом в этот веселый вечер на террасе «У Жоржа», где собралась, наверное, добрая половина съемочной команды, чтобы поднять бокалы за здоровье Солен Авриль. Разгневанная кинодива сослала ревнивого обожателя в техасскую глушь, пока он не успел натворить еще каких-нибудь бед. Чему невероятно радовался Карл, теперь ни на шаг не отходивший от Солен.

Красавец Ховард Галлоуэй, в элегантном сером костюме от Армани, по-видимому, тоже с большим облегчением узнал, что Солен спровадила за океан, на другой конец света, драчливого американца, который, говорят, наведался в бар «Хемингуэй» и со словами «Есть мужской разговор» предложил актеру выйти, дабы помериться силой в кулачном бою.

«С Тедом все кончено. Cela suffit[39], – объявила Солен, когда приглашала меня на свою маленькую вечеринку по случаю дня рождения. – Если все прошло, то надо вовремя это понять».

Хотя закуски нам все еще не принесли, настроение за столом было веселым. Я поднял бокал, глядя на Солен, сидевшую напротив меня, раскрасневшуюся от шампанского. В этот вечер она была неотразима, в шелковом платье цвета морской воды, который в точности повторял цвет ее глаз. Словно благодушно настроенная Шахерезада, она оживляла праздник всевозможными рассказами и не выражала неудовольствия, когда Карл нежно пожимал ее руку. У нее был день рождения, и она радовалась, как маленькая девочка. Ее прекрасное настроение передалось и всем остальным. Даже мне, унылому, как никто другой, за этим столом.

Откинувшись на спинку стула, я окинул взглядом изысканно подсвеченную террасу. Три громадные изогнутые белые трубы, в некотором отдалении торчавшие из пола, придавали ресторану сходство с палубой океанского лайнера, который плыл над ночным Парижем, словно в бескрайнем, мерцающем мириадами искр морском просторе. Временами перестаешь замечать этот город, как прекрасную картину, которая давным-давно висит у тебя в гостиной над столом. Но если весенней ночью ты хотя бы раз придешь сюда, на крышу Центра Помпиду, ты сразу вспомнишь, что Париж называют городом света.

Слева высился подсвеченный собор Нотр-Дам, вдали переливалась и сверкала Эйфелева башня. Я смотрел на огни Больших бульваров, где непрерывным потоком бежали маленькие, точно игрушечные, машины. Я смотрел на мосты, золотыми дугами повисшие над Сеной. Смотрел на смеющиеся лица за нашим столом и думал, как было бы хорошо, если бы ко мне вернулась прежняя легкость. Та легкость, с какой я шел ночью по улицам Парижа, воображая, будто во всей вселенной нет человека счастливей меня.

И опять я подумал о маленьком измятом письмеце, которое лежало теперь в ящике моего письменного стола, сверху. Как часто в последние недели я вынимал его и нежно разглаживал…

Мелани не была любительницей приключений. Так она написала. Но где бы она сейчас ни находилась, что бы ни делала, она подарила мне недели, столь богатые приключениями, каких в моей жизни никогда прежде не было.

«У нас все-таки остается Париж» – так в «Касабланке» говорит, обращаясь к Ингрид Бергман, Хэмфри Богарт. А у меня все-таки остался один прекрасный вечер, завершившийся под старым каштаном.

Девушка в красном плаще останется сладостной раной в моей биографии. Обещанием, которое не исполнилось. Тайной, которая никогда не будет раскрыта. И все же я ни о чем не жалел[40].

Когда-нибудь боль станет тише. Когда-нибудь и на сердце полегчает. Надо было только примириться со случившимся.

Я осушил бокал с шампанским. Солен права. Если все прошло, надо вовремя это понять. В ближайшие выходные Робер специально для меня затевает ужин, на который будут приглашены Мелисса и ее подруга. Та самая, что как раз в моем вкусе, якобы. Ну, там видно будет.

Лиз, сидевшая рядом со мной, что-то спросила, я поддержал разговор.

И через полчаса с удивлением заметил, что все это время не предавался печальным размышлениям. И когда принесли наконец тарелки с морскими гребешками – их со стуком выставила на стол неважная пародия на Клаудию Шиффер, – я, как все остальные, принялся возмущаться нелюбезностью здешней обслуги, а когда подали горячие блюда, я, так же как все, от души расхохотался, ибо Аллан Вуд с комическим отчаянием заявил, что агнец на его тарелке определенно отдает гарью, – действительно, мясо снизу пригорело и было черное. А Карл так отчаянно пилил свой кусок, что стол трясся. «Да разве можно резать мясо таким тупым ножом! – вознегодовал Карл. – Сейчас я расправлюсь с ним голыми руками».