Год беспощадного солнца - Николай Волынский

– Нет! – заявила Клементьева. – Не все.

– Что еще? Я уже ушел. Меня тут давно нет.

– Биохимия. Он весь пропитан барбитуратами. Насквозь. Как греческая губка.

– Пропитан? Чем пропитан? – не понял Мышкин. – Что-то я стал плохо слышать…

– Барбитуратами, – повторила Клементьева с упорством скифской каменной бабы. – Будто его мариновали в бочке. Только вместо маринада – барбитуровые соединения в разных немыслимых комбинациях.

И протянула ему результаты анализов.

Мышкин вырвал у нее листки и впился в них глазами. Потом отшвырнул их в сторону. Всхрапнул, как крестьянский мерин после кнута, вскочил и рысцой пробежал по комнате два круга. Тяжело свалился в свое жесткое вольтеровское кресло, обхватил голову руками и застонал:

– Что ты наделала, дубина стоеросовая… Что ты наделала!

– А что я наделала? – опешила каменная баба.

– Зачем ты влезла в это дерьмо? Зачем?!

– Не понимаю… Предписание…

– О, мама миа! – завыл Мышкин. – Кто тебя сбросил с Луны на мою несчастную голову? – он качался из стороны в сторону, как еврей на молитве. – Зачем вообще приняла этого проклятого жмура [43] ? Зачем взяла? Зачем вскрыла?!

– Но предписание… – пробормотала Клементьева.

Мышкин свирепо уставился на нее.

– Где? Где твое чертово предписание? – заорал он. – Где?!

Она наклонилась и достала бумажку из-под стола.

– Да вот же, – пролепетала Клементьева. – Вот… лежит – на бланке оно… и с печатью.

– С печатью?! – взревел Мышкин. Он схватил бумажку, смял ее в кулаке и потряс им перед носом Климентьевой. – Это? Это, по-твоему, предписание?

Он плюнул на листок с печатью, сложил его пополам. Подумал секунду, снова расправил бумажку, высморкался в нее до отказа, смял и швырнул в мусорную корзину.

– Вот и все твое предписание! – заявил он. – Там ему место. И тебе тоже!

Клементьева сначала побледнела. Потом лицо ее медленно залила багровая синюшность – ото лба вниз, словно ей на голову вылили ведро акриловой краски. Она удерживала слезы, яростно кусала губы и изо всех сил молчала.

Дмитрий Евграфович тоже затих, рот его заполнился слюной, словно перед рвотой. Тяжело перевел дух и бесконечно усталым голосом спросил:

– Ты хоть понимаешь, что отныне, именно в эту минуту твоя жизнь, и моя тоже, сумасшедшим образом изменилась? Вернее, даже в ту секунду все переменилось, когда ты согласилась принять проклятого жмура. В плохую сторону изменилась. И неизвестно теперь, выберемся мы с тобой из волчьей ямы или нет. Потому что переиграть и вернуться хотя бы на три часа назад, как ты, наверное, тоже понимаешь, невозможно.

Закусив губу добела, она кивнула.

– По закону, ты не имела никакого права принимать этот – да любой! – труп от посторонней конторы, – отчеканил Мышкин. – Горздрав не имеет права в явно криминальной, как у нас, ситуации проводить вскрытие, экспертизу или первичное дознание без участия следователя или прокурора.

Две крупные брильянтовые слезы, остро блеснув радужными искрами, скатились по круглым щекам Большой Берты и разбились о белый кафель.

Стыд уколол душу Мышкина, и он положил свою сухую от спирта руку на ее кулачок, оказавшийся не каменным, а мягким и теплым, слегка дрожащим.

– Тот козел, что за квартирой прискакал… – заговорил Дмитрий Евграфович. – Где он был раньше, мерзавец, когда его любимого дядюшку подсадили на колеса [44] и стали раздевать до кальсон? Я тебе скажу, где он был. Он надеялся, что дядя быстро дуба даст – денег-то на лечение у дяди не было, и козел, безусловно, знал об этом. Но вот в чем его оказалась ошибка. Он и допустить не мог, что для кого-то, в данном случае для дядюшкиной верной подруги, жизнь близкого человека оказалась дороже любых квартир и любых денег. И я вполне допускаю, что и племянник участвовал в деле с наркотой, был в сговоре. В противном случае, он должен был не в горздрав идти и там взятки давать за филькину грамоту. В прокуратуру ему надо было! Должно быть возбуждено уголовное дело. И только потом назначена экспертиза. И не какая-нибудь клементьевская экспертиза, цена которой грош в базарный день, а официальная, судебно-медицинская. Поняла? Разве тебя не учили в институте?

Не дождавшись ответа, он сказал:

– Судебно-медицинская. Официальная. Теперь повтори, что я сказал: какая?

– Судебно-медицинская. Официальная, – сквозь слезы и сопли выговорила Клементьева.

– Правильно. Молодец! – одобрил Мышкин. – Хорошо мыслишь, подруга. Но с опозданием. А теперь скажи мне честно – только очень честно… На сто процентов честно, потому что твое вранье я всегда вижу за два километра… Он тебе деньги предлагал?

– Предлагал, – всхлипнула Клементьева.

– Сколько?

– Три.

– Три рубля?

– Три тысячи.

– Фантиков?

– Долларов.

– А что же так мало? – искренне удивился Мышкин. – Ведь на кону миллионы. Квартирка-то – сталинская… Если преступление будет доказано в суде, он квартиру может потребовать обратно. Да еще с компенсацией ущерба.

Она тихо плакала. Мышкин терпеливо ждал. Наконец, вытерев нос, Большая Берта сказала:

– Вы не совсем правы насчет квартиры. Он сразу забрал тетку из коммуналки, перевез в собственную квартиру, и сейчас оформляет дарственную. На тетку.

– Нет, ты не пой мне песен Грузии печальной!.. Не увиливай. За что он тебе бабки давал? Что хотел за них? Что требовал? Сексуальных услуг?

Клементьева улыбнулась сквозь слезы:

– Ну, вы тоже скажете, гражданин начальник…

– Так все-таки?

– Чтоб вскрыла без очереди. И максимум данных.

– Взяла?

– Нет.

– А почему?

– Так ведь вы же не разрешаете! – она выпрямилась и открыто, с вызовом, посмотрела Мышкину в глаза.

– А если бы разрешил?

Усмехнувшись, Большая Берта отрицательно качнула головой.

– Не разрешили бы. Да я бы все равно не взяла.

– Ну и дура. Сейчас все берут. Кроме нас с тобой… А всё гордыня! Признайся, приятно отвергать гнусные предложения? А? «Я не такая!.. Я жду трамвая!»

Он замолчал и стал растирать левый мизинец руки, освобождая сердечный энергетический канал – к горлу подступила легкая, но уже знакомая опасная дурнота. Клементьева все поняла сразу:

– У меня есть валидол.

– Валидолом откупиться хочешь? Не выйдет! Спорю на ящик коньяка, что этот тип от тебя так не отстанет.

Чуть поколебавшись, Большая Берта призналась:

– Уже не отстал.

– Свидание назначил?

– Угу.

– Когда и где?

– Сегодня… в восемь, в ресторане «Ночной лев». Тут, на Васильевском.

Мышкин восхищенно стукнул себя кулаком по колену.

– Ну ты, Клементьева, блин, даешь! Это же не кабак. Ночной клуб! Безумно дорогой. И там одни бандюки собираются. Ну, может, еще их коллеги из родственной организации под названием «Единая Россия». Пойдешь?

Она вздохнула.

– Не знаю… Теперь нет, наверное.

Теперь глубоко вздохнул Дмитрий Евграфович, задержал воздух на шестьдесят секунд и медленно выдохнул, глядя вверх. Под потолком в мертвом свете энергосберегающей лампы, скрученной в стеклянную спираль, кружила мягкая ночная бабочка.

– Вот так и ты, – сказал Мышкин, указав на бабочку. – Как только что мы установили, твои результаты, согласно уголовно-процессуальному кодексу, юридически ничтожны. Он-то это понимает, твой соблазнитель?

– Да – кивнула Большая Берта. – Он знает. Ему нужно для себя. Для будущего, говорит.

– Для будущего… – кивнул Мышкин. – Задумал, значит, что-то. Потому что улики твои, несмотря на незаконный способ получения, – все равно большая ценность для некоторых наших коллег из Петропавловской больницы. Но вся гадость совсем не в этом. А в том, что ты, добровольно и по дурости, а я поневоле и по доброте сердечной, стали обладателями совершенно не нужной нам информации. Она осталась не только на бумаге, но и в наших головах. Ведь сказано: «Бойся первой мысли и первого движения души: они зачастую бывают благородными». Слышала?

– Кем сказано?

– А, – отмахнулся Мышкин. – Был двести лет назад такой французский гад и ворюга, член партии «Единая Франция», Талейраном звали…

– Бумагу можно сжечь, – продолжал размышлять Мышкин. – Но выбить информацию из наших голов можно только вместе с нашими мозгами… раз уж дело идет на миллионы. Теперь за наши с тобой жизни я не дам и рваного рубля. Ты мне вот что скажи: почему на меня все слила? Почему не на Литвака? Он же был с утра.

– Литвак с утра торчит в Петропавловской. Он и сейчас там. Он же там когда-то работал. Я и подумала, что он может оказаться лицом заинтересованным.

– Ах, вот как! – язвительно подхватил Мышкин. – Ты подумала! Поздравляю тебя с редким событием в твоей личной и профессиональной жизни. Но разве ты не подумала заодно, что я – лицо еще больше заинтересованное? Я заинтересован в том, чтобы мы с тобой остались в живых. И, по возможности, без телесных повреждений различной степени тяжести, влекущих длительное расстройство здоровья или смертельный исход.