Восстание - Ливиу Ребряну

— Да не ругайся хоть ты, парень, меня и так бог наказал! — горестно отмахнулся Кирилэ. — Я-то ведь знал, что у тебя с Гергиной любовь, потому и не стерег ее так строго, на тебя надеялся!

— Я так этого все равно не оставлю, переломаю ему ноги! — скрипнув зубами, выдавил Николае и выскочил из дома, не в силах больше слушать эти разговоры.

Кирилэ Пэун просидел у учителя до самого ужина и ушел, немного успокоившись. Каждое доброе слово было для него настоящим бальзамом.

Теперь он рассказывал о беде Гергины всем, кого только встречал. Староста посоветовал ему набраться терпения — авось все образуется. Лука Талабэ сказал несколько сочувственных слов и тут же принялся подробно расспрашивать о Платамону: не знает ли Кирилэ, какую цену тот предложил за Бабароагу и сколько потребовала барыня.

Один лишь Трифон Гужу, когда Кирилэ все ему рассказал, хмуро ответил:

— Так-то оно так, дядюшка Кирилэ, только у тебя хоть амбар хлебом набит, а мне-то что делать, коли у меня полон дом детишек, а уже с самого крещения ни зернышка кукурузы не осталось?

— Твоя правда, Трифон! — согласился Кирилэ. — У каждого свои невзгоды.

— Когда брюхо набито, то и беда полегче кажется! — буркнул Гужу.

Кирилэ рассказал о своем несчастье даже Пантелимону Вэдуве, приехавшему на два дня в отпуск из полка. Военная форма очень шла Пантелимону. В казарме он старался вести себя примерно, опасаясь, как бы его не наказали и не лишили отпусков. Его мучил страх, что, пока он в армии, Домника его забудет и выйдет замуж за другого.

Петре Петре тоже еще не женился. Он давно уже приглядел себе невесту — дочку Ирины Мариоару, которая прислуживала в усадьбе Мирона Юги, но из-за бедности все откладывал свадьбу. Теперь, узнав о беде Гергины, Петре решил больше не тянуть и обстоятельно обсудил все с матерью, которую намерение сына очень обрадовало. Она и до того не раз советовала ему жениться, и, послушай ее Петре, он уже давно бы зажил собственным домом. Смаранда на второй день пошла сговариваться с матерью Мариоары, а потом и с ее теткой Профирой.

Как раз когда они сговаривались да рядились, Петре повстречал Кирилэ, и тот тоже рассказал ему о том, какие муки он принимает из-за арендатора. Петре выслушал и процедил сквозь стиснутые зубы:

— Я, дядюшка Кирилэ, не простил бы ему этого ни в жисть, хоть бы меня потом убили!

— Твоя правда, Петрикэ, твоя! — униженно согласился Кирилэ.

К Титу Херделе неожиданно нагрянул в редакцию священник Белчуг из Припаса. Он был хорошо одет, в новом пальто и новой рясе, с аккуратно подстриженной бородкой, опрятный и нарядный, как жених. Таким Титу никогда его не видел.

— Я получил субсидию за шесть месяцев и приехал, а то призовет меня всевышний к себе и помру, так и не повидав родной страны! — сказал Белчуг с робкой, но в то же время радостной улыбкой. — Приехал сегодня утром и из гостиницы — прямо к тебе, чтобы не блуждать яко слепец по городу, пока я тут ничего не знаю.

Отец Титу, стремясь возвысить своего отпрыска в глазах священника, сказал ему, что сына легче всего найти в редакции газеты «Драпелул». Титу представил Белчуга секретарю редакции, а потом вышел с гостем, чтобы пройтись по центру города и спокойно побеседовать. Священник должен был ему рассказать о всех новостях Амарадии, крупных и мелких, а главное — о свадьбе Гиги, о которой мать кое-что написала, но не так подробно, как Титу хотелось.

Затем Титу стал показывать священнику Бухарест. В первую очередь он повел его к памятнику Михая Храброго{16}, где Белчуг благоговейно осенил себя крестным знамением и даже, по совету Титу, оторвал от венка, бог знает с каких пор висевшего на решетчатой ограде, увядший листик, чтобы сохранить его как драгоценную реликвию и показать дома. Они заглянули в несколько церквей и музеев, побывали в больших магазинах. В палате депутатов и в сенате им не повезло, — они попали на обыденные, скучные заседания и не услышали ни одной важной речи, но Белчугу все равно там понравилось, как ему нравилось все, что он видел и слышал, словно и не могло быть иначе, раз он совершил такое далекое путешествие и потратил столько денег. А Национальный театр, после того как они побывали там вместе два раза, священник до того полюбил, что стал ходить туда почти каждый вечер.

Через неделю он уже не нуждался в Титу и сказал, что не хочет больше отнимать у него свободное время. Белчуг разыскал в Бухаресте нескольких старых знакомых, в том числе почтового служащего и аптекаря, бывших своих соучеников по школе в Амарадии. Познакомился он, разумеется, и с семьей Гаврилаш и раза три даже обедал у них, восхищаясь кулинарными способностями пухленькой госпожи Гаврилаш и нахваливая Титу за то, что он так удачно устроился столоваться.

Хотя вначале Титу было очень приятно проводить время со священником из родного села, но он тоже вздохнул с облегчением, когда смог наконец оставить гостя одного. Прогулки потребовали от Титу некоторых расходов — ему несколько раз пришлось обедать с Белчугом в ресторане, а тому даже в голову не приходило угостить Титу. Наоборот, он сам бывал рад-радешенек, когда за него платили. Мало того, Титу в какой-то степени запустил и свою работу в газете, и Рошу упрекнул его в том, что он идет по стопам остальных своих собратьев.

Через несколько дней после приезда священника Титу попал в очень неприятную историю и боялся, как бы Белчуг не узнал о ней и не раззвонил по всей Амарадии.

Танца приходила к Титу все чаще, конечно, в отсутствие госпожи Александреску. Он просил ее быть осторожнее, но она отвечала, что любит его, а потому никого и ничего не боится. Титу чувствовал себя виноватым, но не смел проявить настойчивость и объяснить Танце, что ее могут увидеть соседи по двору или госпожа Александреску, и тогда они оба станут посмешищем.

Опасения Титу вскоре оправдались. Даже его ученица Мариоара Рэдулеску, по-видимому, что-то заподозрила и стала за ним следить. К счастью, придя как-то обедать, Титу обнаружил, что Мариоара исчезла. Госпожа Гаврилаш с возмущением рассказала ему, что выгнала жиличку, так как застала ее врасплох на улице, где та болтала и целовалась с каким-то пожилым мужчиной, «почти ровесником господина Гаврилаша». Она горько жаловалась, что Мариоара, которую она баловала и чуть ли не на руках носила, совсем как собственную дочь, оказалась распутницей. Правда, она уже давно заметила, что та заглядывается на молодых людей, но считала, что это вполне естественно — ведь девушка не собирается в монахини. Но уж если она бесстыдно связывается на улице со стариками, значит, разврат у нее в крови.

— Не знаю, как она вела себя с вами, господин Херделя, — печально закончила госпожа Гаврилаш, — но вы не сердитесь, что я ее выгнала. Таких распутниц теперь хоть отбавляй.

Через несколько дней, попрощавшись в сумерках с Белчугом, Титу помчался домой, чтобы встретить Танцу, которая еще накануне предупредила его, что придет, так как Жан и госпожа Александреску вновь засидятся допоздна за покером у ее родителей. После двух упоительных часов Титу зажег свечу, чтобы Танца могла быстро одеться и не опоздать домой. Но Танце совсем не хотелось оставлять теплую постель. Она потягивалась, мурлыкала, ластилась, как белый, избалованный котенок. Любуясь ею, Титу вообще не дал бы ей уйти, но ради нее же сдерживал свою страсть, опасаясь, как бы ее не стали ругать дома. Но Танца, словно стараясь его раззадорить, все хохотала и повторяла:

— Покажи, как ты меня любишь, Титу, родной!

— Ну зачем ты меня дразнишь и заставляешь терять голову? — пробормотал Титу. — Ты же прекрасно знаешь, что я только ради тебя, ради твоих интересов стараюсь себя сдержать. Будь моя воля, я бы не отпустил тебя до утра!

— Раз так, то я и не уйду до завтра! — воскликнула Танца, опустилась на спину и натянула одеяло, чтобы лучше укутаться. — Задуй свечу и…

Титу кинулся ее обнимать, но девушка стала отбиваться.

— Нет!.. Нет!.. Оставь меня!.. Я пошутила, милый…

— Теперь уж все! — пылко шепнул Титу. — Никуда ты не уйдешь.

Раздавшийся в эту секунду негромкий стук в дверь застал их врасплох, и оба застыли в объятии. На несколько мгновений воцарилась тишина. Танца, широко раскрыв от испуга глаза, натянула одеяло до самого подбородка, а Титу подкрался на цыпочках к двери, знаками показывая Танце, чтоб она не двигалась, и хрипло спросил:

— Кто там?

— Я… я… Да вы не беспокойтесь! Разрешите войти… только на секунду… — ответил чей-то голос из коридора.

От волнения Титу не узнал его. Танца в отчаянии замотала головой и шепнула оторопело уставившемуся на нее Титу:

— Это Жан…

Титу еще больше растерялся и снова спросил:

— Это вы, господин Жан?.. Что случилось?

— Ничего… ничего… Только я вас очень прошу впустить меня на минутку! — продолжал тот настойчиво.