Восстание - Ливиу Ребряну

— Очень сожалею, милая барышня, — улыбаясь, ответил Мирон, — что не смогу полюбоваться вами. Меня ожидает в деревне другой спектакль, менее приятный, но не терпящий отлагательства. Но я оставлю вместо себя Григорицэ, пусть он аплодирует вам и за меня!

Григоре, конечно, пошел на долгожданный бал, на котором присутствовало все высшее общество Бухареста. В зале Национального театра еще никогда не собиралась столь элегантная и изысканная публика. Даже на нумерованных местах галерки сидели знатные господа. Дамы из руководящего комитета общества «Оболул», суетливо перебегая с места на место, успевали шепнуть счастливыми голосами своим лучшим друзьям:

— Этот вечер будет вписан золотыми буквами в анналы Румынии.

Перед началом Григоре Юга, случайно повернув голову, увидел в кресле за собой Титу Херделю.

— О, рад вас видеть! Какими судьбами вы здесь, среди праздных господ? — радостно приветствовал он его. — Поговорим в антракте!

Титу пришел на бал по долгу службы — чтобы написать заметку для театральной хроники. Он надел свой черный костюм, но все-таки сперва смутился, увидев вокруг столько фраков. Приободрился он лишь после того, как убедился, что его собратья по перу одеты не лучше его, а некоторые из них пришли даже в повседневных костюмах, тем самым словно подчеркивая, что они здесь не развлекаются, а работают.

Сенсацией вечера оказалась Надина, исполнившая последнюю парижскую новинку — «танец апашей». Ее партнером был Рауль Брумару. Танцевали они так блестяще и темпераментно, что, уступая бурной овации фешенебельного общества, им пришлось бисировать свой номер. Титу, однако, не очень восторгался. «Госпожа Надина», как он называл ее сейчас, действительно красива и танцует прекрасно, но лучше бы она исполняла не такой разнузданный танец, а что-нибудь более соответствующее ее положению. Пока Надина металась по сцене с Раулем, Титу с любопытством наблюдал за Григоре. Тот смотрел спокойно, как посторонний зритель…

Гораздо больше Титу пришлась по душе хорошенькая девушка, исполнявшая сюиту румынских танцев. Фамилии ее он не знал, так как поостерегся купить программу, опасаясь, как бы распорядительницы, важные дамы, не заломили с него бог знает какую сумму в пользу благотворительного общества.

В антракте Титу и Григоре отошли покурить в уголок вестибюля. Титу был восхищен и, словно подозревая, что Григоре не разделяет его восторгов, старался его убедить в правоте студентов, протестовавших против пустых развлекательных представлений на иностранных языках — вот ведь высший свет смог поставить очень приятный и в то же время вполне румынский спектакль. В своем газетном отчете он намеревается, чтобы яснее подчеркнуть свою мысль, выделить девушку, выступавшую с румынскими танцами, и очень сожалеет, что не знает ее фамилии.

— Как же это вы, мой милый, — с шутливой укоризной заметил Григоре, — не узнали Ольгу Постельнику, свояченицу Пределяну?

Как раз в эту минуту к ним подошел Виктор Пределяну, и Григоре не преминул выдать Титу:

— Полюбуйся на него. Не узнал Ольги… Не знает фамилии исполнительницы, которая понравилась ему больше всех и которую он намеревается расхвалить в газете.

— Ольгуца будет счастлива, господин Херделя!.. Это не страшно, что вы ее не узнали. Просто вы должны навещать нас почаще, чтобы больше не забывать! — сказал Виктор Пределяну, пожимая им руки.

Они разобрали по косточкам всех участников концерта, старательно обходя, однако, имена Надины и Брумару. Одних энергично критиковали, других безудержно хвалили, как вдруг на них налетел Гогу Ионеску, взмокший от восторга, сияющий и охрипший. Он неистово набросился на них с тем же вопросом, с каким набрасывался на всех остальных:

— Ну, что вы скажете о Надине и Рауле? Изумительны, не правда ли?.. Потрясающе талантливы! А какой успех… Стены дрожали… такие были овации, что даже люстра закачалась!..

Заметив на лицах собеседников явное замешательство, Гогу понял, что допустил бестактность, и попытался тут же ее исправить. Запнувшись на миг, он продолжал с тем же воодушевлением:

— А что вы скажете о нынешнем необыкновенном сезоне?.. Потрясающе, не так ли?.. Я за всю свою жизнь не помню столько балов и пиршеств, сколько этой зимой. И подумать только, что я вынужден всюду бывать, так как Надина…

Он снова запнулся. Опять напомнил о Надине! Новая бестактность. Сплошное невезение! Все его воодушевление сразу испарилось, и Гогу глубоко вздохнул, вытирая вспотевший лоб:

— Честно говоря, меня все это утомляет… Все точно с ума посходили!

Ион Правилэ не мог открыто присоединиться к крестьянам, задумавшим купить Бабароагу: боялся, как бы старый барин не узнал об этом. А тогда ему несдобровать, — барин не только прогонит его с должности старосты, но так начнет притеснять, что совсем житья не станет. Конечно, барин человек добрый и милосердный, но только ежели не выходишь из его воли. До сих пор Правилэ извлек немало пользы из того, что был покорным и преданным. И все-таки сейчас он не в силах был сидеть сложа руки. Сердце не давало! Очень уж пригодился бы ему хороший кусок земли. Другой такой случай, как нынешний, не скоро подвернется.

Как только он узнал, что Мирон Юга поехал в Бухарест, наверно, ради поместья молодой барыни, Правилэ позвал к себе Луку Талабэ, и они решили, что несколько мужиков должны тоже поехать в столицу и попытаться там уговорить Надину. Если же они от нее ничего не добьются, то пожалуются высшим властям; ведь в других краях крестьянам пошли навстречу, подсобили им, дали возможность купить поместья и поделить между собой. Как-то раз, когда старостой был Лука, из министерства пришел даже специальный приказ. Там было сказано, что крестьянам надо советовать объединяться для покупки имений и что власти будут оказывать им поддержку. Хорошо бы, конечно, если бы в Бухарест поехало побольше людей и господа собственными глазами увидели бы, что земли требует весь народ, да вот расходы на дорогу большие, а денег взять неоткуда, мужики и так бедствуют. Староста, несмотря на свою всем известную скупость, даже вызвался самолично оплатить дорожные расходы за Петре, сына Смаранды, — тот совсем бедняк, но в Бухаресте будет им очень полезен, так как провел там три года, отбывая солдатчину.

Как только Мирон Юга вернулся в Амару, семеро ходоков пошли на железнодорожную станцию Бурдя и там сели на поезд. В Бухарест они приехали утром, но на улицу Арджинтарь добрались только к полудню. Их встретила на лестнице какая-то барышня в белом передничке и заявила им, что барыня только-только собирается вставать, так как допоздна веселилась. Пусть они подождут здесь, на улице, пока она их не позовет. Крестьяне терпеливо принялись ждать на улице. Других дел у них не было — только для этого они и приехали… Прошло довольно много времени, пока не вышла другая барышня. Она позвала их в дом и проследила, чтобы они хорошенько вытерли ноги. Барыня была в отличном настроении, говорила с ними ласково, позволила всем высказаться, но под конец ясно дала понять, что продаст поместье тому, кто предложит больше и выплатит все деньги сразу.

— Да ведь мы, барыня, — отважился возразить Петре, — потратились, ехали так далеко, оттого что надеялись на ваше доброе сердце, думали, пожалеете вы нас, войдете в наше положение, а вы…

Надина посмотрела на него с удивлением. Она узнала кучера, который недавно мчал ее на санях, и долго не сводила с него глаз, рассчитывая, что он оробеет. Но Петре выдержал ее взгляд спокойно, словно говоря, что перед бабой он не робеет, будь она даже барыней.

— А вы что же думаете, ради ваших прекрасных глаз я пущу на ветер свое состояние? — пренебрежительно спросила Надина. — Нет, милейший, нет, люди добрые! Я продаю имение, чтобы получить за него деньги, и не намерена раздать его другим, как милостыню. Подаяниями и благотворительностью пусть занимается государство, если оно этого желает!..

Ходоки остановились на углу улицы и долго обсуждали, как им быть дальше, пока холод не пробрал их до костей. Лишь тогда потащились они сквозь крепнувшую вьюгу к Гура Мошилор{15}, где старый знакомый Петре еще по Костешти держал постоялый двор, в котором можно было заночевать по дешевке. Там они перекусили из своих припасов и снова допоздна толковали в комнатенке рядом с кухней, куда их поместил на ночь хозяин. На второй день, как только рассвело, они направились прямо в министерство государственных имуществ. Здесь пришлось долго ждать во дворе.

— Публике вход разрешен только после одиннадцати! — крикнул им через решетчатую дверь какой-то барин с черной бородой.

Здесь же топтались и крестьяне из других краев, с теми же бедами и горестями, такие же взволнованные и оробевшие. Как только двери распахнулись, все, толкаясь, бросились внутрь. Коренастый, сердитый швейцар с длинной до пояса бородой остановил их.