За полвека до Бородина - Вольдемар Балязин

Сначала об Архимеде.

Рассказывают, что правитель Сиракуз — царь Гиерон II, — не очень грамотный, но очень жадный, заподозрил своих слуг в краже у него золота. Дело было связано с какими–то ювелирными работами, но из–за давности лет подробности этого древнегреческого детектива утеряны. Зато достоверно известно, что хитроумный Архимед получил от Гиерона задание изобличить преступников. И, отыскивая, быть может, первые в истории мировой криминалистики методы научного поиска и строго логического доказательства вины, пришел к открытию, вышедшему, как говорят теперь, за рамки предложенной ему проблемы.

Измученный беспрерывными раздумьями, проходившими к тому же в неблагоприятных атмосферно–мете–орологических условиях жаркого южного городка, наш механик–детектив (по нынешним понятиям, криминальный эксперт) решил отдохнуть и, как уверяют источники, погрузился в прохладную ванну.

Однако ж голова его продолжала работать в заданном направлении, и он не столько нежился и отдыхал, сколько продолжал размышлять. Только трудился он теперь в более благоприятных, как бы мы теперь сказали — комфортных, условиях, и вследствие этого результат не замедлил сказаться: через несколько минут после погружения механика в ванну мировое открытие было сделано!

Погружаясь в воду, Архимед заметил, что вода, по мере того как он опускается все глубже, поднимается все выше. И от этого пришел в такой восторг, что громко закричал: «Эврика!» По–древнегречески это слово сразу означало: «Нашел! Отыскал! Открыл!» — и впоследствии знаменовало многие из великих открытий. Популярность этого слова пережила два тысячелетия и уже в наши дни дало имя наисовременнейшим методам решения сложнейших задач в физике, космонавтике, кибернетике, психологии и философии. «Эвристическим» называется, например, и «мозговой штурм», когда в решении задачи участвует целый коллектив интеллектуалов, и многие другие специальные методы поисковой деятельности.

Что же нашел Архимед? Что отыскал?

Он открыл новый физический закон, который в его дни расценивался как величайшее открытие, сегодня же воспринимается как трюизм. Посудите сами: «На погруженное в жидкость тело действует выталкивающая сила, равная весу (объему) этого тела». Намного ли это сложнее аксиоматического утверждения, что 2x2 = 4 или классических банальностей чеховского героя Беликова о том, что лошади едят овес, а Волга впадает в Каспийское море?

Однако ж Архимед, как утверждают его биографы, решил частную задачу: погрузил золото в воду и по уровню, которого она достигла, вытесненная сим благородным металлом, сделал научно обоснованный вывод, позволяющий оправдать или же обвинить подозреваемых.

Теперь о Ньютоне.

Второй случай, произошедший с Ньютоном, был тоже до невероятности прост. Однажды, гуляя в саду и размышляя о вечных законах природы, он увидел, как с ветки оторвалось и упало яблоко. Ньютон остановился, пораженный гениальной догадкой, и через несколько минут сформулировал великий закон всемирного тяготения, согласно коему все планеты и кометы притягиваются к Солнцу, а спутники — к планетам. Чуть позже он определил, с какой именно силой они притягиваются, а отсюда было и рукой подать до разработки стройной, хотя и очень непростой теории движения небесных тел.

Миша Кутузов сделал открытие для себя самого, но это все равно было открытие. И неважно, что механизм решения и сам принцип был уже известен, важно иное — он прошел по дороге великих и приобщился к таинству познания. А это было самым главным.

Можно было бы на этом кончить. Однако мне хочется рассказать еще одну историю, которая относится уже не к механике, но тем не менее подобна двум только что рассказанным.

Когда Миша Кутузов решал свою механико–математическую задачу, герой нашей следующей истории еще не родился. И все же я расскажу о нем. Его звали Франсуа Мари Шарль Фурье, он жил во французском городе Лионе и торговал шелком.

В свободное время он пытался постичь не механизмы математики и не сокровенные секреты природы, но упорно старался проникнуть в сердцевину человеческих взаимоотношений и постичь суть общественных социальных законов.

Однажды, как свидетельствовал затем сам Фурье, он услышал за окнами своего дома радостный крик: «Стеклить окна!» Фурье показалось, что сила и величина этой радости не соответствует смыслу и содержанию выкрикиваемой стекольщиком фразы. Тогда он встал и не без любопытства выглянул в окно. На мостовой стояли глубокие лужи, и вдоль улицы, порою выплескиваясь на тротуары, бежали бурные потоки воды. А в укромных, теневых местах Фурье заметил крупные, еще не успевшие растаять градины. Он замер, ослепленный невероятной догадкой. Два факта, радость стекольщика и только что прошедший град, сплелись в его уме воедино и превратились в незыблемую аксиому той теории, над которой уже несколько лет он бился.

Гениальный философ–самоучка вдруг осознал, что общество, в котором он живет, зиждется на служении капиталистическому чистогану, на поклонении перед золотым тельцом и главным стимулом и мотивом его развития является погоня за наживой, чего и сколько бы это ни стоило тем, кого нещадно эксплуатируют его столпы и руководители. Он вдруг понял, что в таком обществе стекольщик более всего радуется граду, ибо выбитые стекла дают ему, стекольщику, редкую возможность хорошо заработать на несчастье других. И Фурье вслед ла тем пришла в голову страшная, но бесспорная мысль, ибо была она проста, безыскусственна и оттого надежна, — что общество бездушного капитала, в котором стекольщик радуется граду, архитектор — пожарам, а судьи — росту преступлений, не имеет права на существование и должно быть заменено другим — новым, более разумным и более справедливым.

Идея о замене старого общества новым была свойственна лучшим, наиболее честным и правдолюбивым сынам человечества во все времена.

Однако, отвергая бездушие и алчность окружающего их мира, они не знали, как осуществить на деле свои благородные, но бесплодные чаяния. Они лишь мечтали о таком обществе, и, потому что его нигде в мире не было и по–древнегречески «место, которого нет» звучало, как «утопия», их, этих наивных, но благородных мечтателей, добрых и пылких фантазеров, называли «социалистами–утопистами», ибо слово «социалис» по–ла–тыни означает «общественный», и отсюда социалистом–утопистом называли человека, верующего в фантастическое, сказочно–прекрасное общество, где все были бы равны, блага земные распределялись бы поровну и главными принципами общественного бытия были бы справедливость, любовь и братство.

Вот, любезный читатель, три истории, далеко отстоящие одна от другой во времени и пространстве, относящиеся и до разных предметов, но все же имеющие общую, объединяющую их основу.

А суть ее такова, что и до Архимеда великое множество людей погружалось в воду, и они так же, как и Архимед, видели, что уровень воды от этого изменяется, и еще большее число людей видели, как и Ньютон, как падают с ветки яблоки, и сотни тысяч слышали тот же крик стекольщика, какой услышал Фурье, но разница между этими тремя и всеми остальными состояла в том, что они первыми задумались над причиной вообще–то более чем тривиальных событий, происходящих перед их глазами. И главное — попытались объяснить их.

И еще: совсем не случайно, что именно Архимед, Ньютон и Фурье сделали такие. открытия — их ум был подготовлен к тому, чтобы сделать это.

Неустанной работой мысли в заданном направлении Добился разрешения задачи и Миша Кутузов — и в этом он уподобился Архимеду и Ньютону.

Миша учился всему с любовью и интересом. Решение задачи открыло ему, что хотя собственные усилия значат весьма много, но основой успеха является все же то, что знал он законы физические, кои поднесли ему учителя его — Картмазов и Вельяшев.

Когда Иван Андреевич похвалил его за удавшееся решение задачи с двумя шарами, Миша сказал:

— Мню я, господин капитан, что никогда не решил бы оной, если б не знал двух законов — сохранения количества движения и сохранения энергии.

— Что ж, — ответил Вельяшев, — Исаак Невтон заметил как–то, что если и удалось ему взглянуть вперед далее других, то только оттого, что сам он стоял на плечах великих. Так и ты, Миша, тоже оперся об их плечи.

Из преподавателей школы особо отличал Миша и молодого инженер–прапорщика Козельского. Миша быстро сошелся с Козельским, преподававшим немецкий язык и философию, и иногда после занятий забегал в комнатку к прапорщику — сначала чтобы спросить что–либо непонятное из немецкого или из латыни, которую Козельский тоже хорошо знал, а потом и просто так — поговорить по душам.

Однажды Козельский стал рассказывать о своей жизни, впервые попросту называя кадета Голенищева — Ку–тузова Мишей. Оказалось, что Яков Павлович Козельский был ровесником Ивана Логиновича Голенищева — Кутузова и едва ли уступал ему в знаниях.