Дворец из песка - Анастасия Дробина

Это был мулат; очень темный, молодой, некрасивый, но отлично сложенный. Великолепные плечи и торс просматривались под белой футболкой с физиономией Че Гевары, на груди мулата висел маленький черный амулет, похожий на монетку. Пока он шел к улыбающейся ему Энграсии, я во все глаза смотрела на него. Коричневое, скуластое, серьезное лицо… Чуть раскосые черные глаза с мягким блеском… По-европейски четко очерченные губы, морщинка на переносице… И ноги мои сами подняли меня, а губы сами выговорили:

– Господи, Жозе?! Жозе Медина, это ты?!

– Это я, – спокойно, словно мы расстались вчера, а не восемь лет назад, подтвердил мой бывший квартирант – студент Жозе. Завизжав от радости, я кинулась ему на шею, не успев подумать, что, возможно, здесь не место для проявления эмоций. Но толстая Энграсия негромко рассмеялась, глядя на нас, сказала Жозе что-то одобряющее, и я поняла, что все в порядке. Сильные жесткие руки сжимали меня, как куклу, а низкий, хрипловатый, знакомый голос с сильным акцентом спрашивал по-русски:

– Сандра, что ты тут делаешь? Откуда ты?

– А ты?! – вопросы посыпались из меня пулеметной очередью. – Ты здесь живешь? Ты закончил университет? Ты открыл свою клинику? Ты бываешь на кандомбле? Кому ты служишь, Огуну? А как Мария? Как Ману? Как твои родители?

Жозе терпеливо подождал, пока я не выдохнусь и не замолчу. Затем сел на пол возле моего кресла и, улыбаясь и глядя на меня своими раскосыми глазами Огуна, начал рассказывать.

Жозе Медина был третьим студентом-бразильцем, квартировавшим у меня. В конце концов, он остался единственным, когда брат и сестра Канчерос, не закончив даже курса, срочно вернулись в Рио: причиной этому был, как я уже говорила, Жиган. А Жозе остался и полностью закончил медицинский факультет, после чего, вернувшись в Баию, действительно открыл свою клинику в так называемом «нижнем городе»: районе фавел, где обитали бедняки и бандиты.

Слушая его, я только качала головой. Благородные мечты юности, как правило, улетучиваются, соприкоснувшись с действительностью. Я сама когда-то мечтала стать танцовщицей цыганского театра и не стала ею вовсе не из-за отсутствия способностей: просто соседи дружным хором убедили меня, что нервы и силы, затраченные на этой работе, ни капли не окупятся грошовой зарплатой танцовщицы кордебалета, а на большее мне, не имевшей родственников в театре, не приходилось рассчитывать. Но Жозе, как выяснилось, все же сделал то, что хотел, хотя для этого ему пришлось страшно поругаться с матерью, которая надеялась, что старший сын станет врачом для состоятельных пациентов, а не для нижнегородской босоты. Я понимала дону Аурору: будь у меня сын, я бы тоже, вероятно, сделала бы все, чтобы он не оказался в фавелах.

– Если бы отец был жив, ничего бы у меня не вышло, – смеясь, рассказывал Жозе. – А так… забрал свою долю наследства и открыл кабинет.

– Клиенты есть?

– Больше чем… хватит. Так правильно?

– Больше чем достаточно. Деньги платят?

– Иногда платят, – Жозе чуть смущенно улыбнулся. – Мне хватает.

– Ты живешь один?

– Да.

Что-то в его мягком голосе насторожило меня, я пристальнее посмотрела в лицо Жозе, но в неверном свете керосиновых ламп ничего нельзя было разобрать.

– Как моя крестница? – спросил он, улыбнувшись. Я тоже засмеялась, хотя восемь лет назад, когда Милке приспичило рожать среди ночи, а «Скорая» традиционно опаздывала, нам всем было вовсе не до смеха. Пятого Милкиного младенца принимал Жозе, тогда еще студент первого курса, а я металась у него на подхвате с ножницами, полотенцами и кипяченой водой. Когда, наконец, появились врачи, все уже было закончено, и красный комочек надсадно пищал в коричневых руках Жозе. Едва пришедшая в себя Милка страстно начала настаивать на том, чтобы Жозе стал крестным дочери. То, что Жозе был католиком, ее ничуть не смущало: «Да ведь никто не узнает! А богу все равно! Ну, если хочешь, прими православие на недельку… Зато как на крестинах погуляем! Самый дорогой гость будешь!» Жозе посмеялся, но все же не согласился на авантюру с временной сменой веры, и тогда Милка назвала дочку в его честь Жозефиной.

– …Ей уже восемь лет, красавица! – воодушевленно рассказывала я. – Ты бы видел, как она пляшет! И петь уже пробует! Скоро на свадьбу тебя пригласит!

– Почему ты меня на свою свадьбу не пригласила? – улыбаясь, спросил он.

– Но… Жозе… У меня и свадьбы никакой не было, – растерялась я, не зная, что ему известно о моей жизни и известно ли что-нибудь вообще. – Просто собрала вещи и уехала. Я и замуж-то не собиралась…

Жозе молча кивнул, и я сразу поняла, что он все знает. Но откуда?

– Откуда? – вслух спросила я, касаясь темной руки Жозе.

Он пожал плечами.

– Жиган…

– Он тебе рассказывал?! – поразилась я, зная, как трудно вытащить из Жигана даже несколько слов. – Но почему?

– Я спрашивал – он рассказывал.

И опять что-то царапнуло меня, хотя голос Жозе не изменился и он сам все так же спокойно смотрел на меня темными глазами. Не зная, что сказать, чувствуя непонятный озноб, я отвела глаза – и заметила, как изменилась комната. Полумрак, казалось, сгустился, стал темнотой, хотя лампы и свечи по-прежнему горели в углах комнаты. Атабаке не просто рокотали, а гудели, уверенно и грозно, словно поступь приближающегося божества, словно дрожь земли. Плюшевое кресло Энграсии было пустым, и я, сколько ни оглядывалась по сторонам, не могла отыскать его хозяйку. Зато я увидела Жигана.

Он стоял в центре комнаты, в кольце из танцующих людей, обнаженный до пояса, с блестящей татуировкой на руках, с закрытыми глазами, и вздрагивал всем телом в такт ударов атабаке. Более невероятного зрелища в моей жизни не было, и я даже провела ладонью по глазам, пытаясь убедиться, что я не сплю и что вот этот татуированный мулат в драных джинсах, который вот-вот войдет в транс и впустит в себя Огуна, действительно Жиган, московский бандит, которого я знала полжизни. Господи, воистину неисповедимы пути твои…

Мне стало совсем жутко. Жозе, накрывший ладонью мою руку, почувствовал это и тихо спросил:

– Хочешь – уйдем?

– А… разве можно? – Я действительно едва удерживалась от того, чтобы не вскочить и не кинуться к дверям. – Никто не обидится? Огуна не оскорбим?

– Он поймет. Пошли.

Жозе встал, протянул мне руку, я поспешно ухватилась за нее, и мы устремились к дверям. Последнее, что я увидела, – это то, как Жиган под дружный вой всех присутствующих открывает глаза. До сих пор мне снится это по ночам, и я просыпаюсь в холодном поту.

Я почти не помнила, как оказалась на улице, как Жозе вполголоса успокаивал меня, как вел меня по темным переулкам, крепко держа за плечи. От первобытного ужаса колотилось сердце, вся спина была покрыта холодной испариной, перед глазами стояло запрокинутое лицо Жигана с открытыми, пустыми глазами, неуловимо меняющееся в сполохах красного света. Я очнулась, только когда чей-то молодой, хриплый голос окликнул Жозе из темноты: