Флегетон - Андрей Валентинов

Я не остался в долгу и предложил их превосходительствам заглянуть на улицу Де-Руни и нанести визит Якову Александровичу. Генералы переглянулись и дали согласие. Мы пробыли там недолго, выпили прекрасный турецкий кофе, изготовленный бывшим прапорщиком Нечволодовым, и поговорили на самые нейтральные темы. Узнав, что я пишу об операциях против корпуса Жлобы, Яков Александрович вкратце изложил свою точку зрения, может быть, даже излишне академично. Мне бы хотелось услышать кое-что из подробностей, но времени, увы, было мало. Надо сказать, что Туркул и Манштейн держались как ни в чем не бывало, подчеркнуто называя Якова Александровича по его прежнему званию, несмотря на приказ Барона о разжаловании. Мы откланялись, и в последний момент Яков Александрович успел шепнуть, чтоб я зашел в следующий раз. Я понял – командующий приглашает меня одного. Значит, я не ошибался, и у него есть ко мне какой-то разговор.

Ближе к вечеру генералы предложили посетить ресторан, мы зашли к Татьяне, и всей компанией посидели в каком-то незнакомом мне, но весьма приличном заведении, у Старых Казарм. Татьяна держалась с полным достоинством и была похожа уже не на гимназистку седьмого класса, а скорее на офицерскую вдову. Володя и Антон Васильевич вели себя как истинные джентльмены, но на обратном пути позволили себе странные высказывания о седине в голову, бесе в ребро и о тихом болоте, где, как известно, кто-то водится. Я поинтересовался адресатом этих филиппик, на что мне было заявлено, чтобы я вообще молчал, а не то меня свяжут по рукам и ногам и отдадут генералу Ноги. Я, естественно, испугался, и все оставшееся время умолял этого не делать.

Поручик Успенский встретил нас ворчаньем – у него как раз закончилось дежурство по лагерю – и повлек генералов играть в преферанс. По этому поводу я конфисковал у него еще полпачки бумаги, и теперь имею возможность вернуться к своему дневнику.

Итак, весь день 19 июня мы просидели в окопах. Вдали грохотало, вдобавок, связь с Мелитополем прервалась, из чего мы заключили, что дорога уже перерезана. Впрочем, нас, если не считать нескольких красных «Ньюпоров», покуда не трогали. Дважды вдали показывались конные разъезды, но приблизиться не рискнули. Мы так и не поняли, были ли это разведчики Жлобы или просто какая-нибудь банда. Ближе к вечеру я командировал поручика Успенского послушать радиоприемник. Через час поручик вернулся и принялся излагать мне подробности переговоров между Северо-Американскими Соединенными Штатами и Японией по поводу свободы торговли в Китае. Я пообещал его пристрелить, но он лишь пожал плечами, пояснив, что длинные волны забиты морзянкой, и поблизости, судя по всему, работают несколько передающих станций.

Ночью штабс-капитан Дьяков приказал выставить караулы и спать в окопах, благо было тепло. Я оставил поручика Успенского на позициях, а сам, взяв с собой прапорщика Мишриса, отправился послушать наше радио. Заодно я поинтересовался, откуда у Мишриса познания в радиоделе. Оказалось, у них в училище был кружок радиолюбителей, и они даже успели изготовить три детекторных приемника. Мишрис вдохновился и начал рассказывать о каком-то новом устройстве, которое, якобы, способно передавать не только звук, но и изображение, но я предложил для начала поведать об этом нашему поручику. В технике я чрезвычайно наивен, и меня можно убедить в чем угодно. Даже в возможности передачи изображений по радио.

Париж опять крутил танго, зато Гатчина сделала перерыв в своих революционных заклинаниях и передавала новости. Совдепы, вероятно, чувствовали себя уверенно. Их войска уже приближались к польской границе, и как раз в эту ночь я услыхал слова знаменитого приказа Тухачевского: «На Варшаву! На Берлин!». Признаться, в ту минуту, в мертвом ночном Токмаке мне стало жутко. Кругом расстилалась черная степь, где бродил Упырь и где вот-вот были готовы сомкнуться красные клещи. Мы опять были заперты на этой ирокезской стоянке, а миллионы большевиков уже переваливали через разорванный надвое фронт прямиком в Европу. Как бы услыхав мои мысли, диктор походя заметил, что разгром банд Врангеля, просочившихся в Северную Таврию, идет по плану.

На позиции я вернулся злой, и в довершение всех своих неправедных поступков лег спать, оставив дежурить несчастного Мишриса. Перед выходом прапорщик долго мялся, но не выдержал и спросил-таки меня, сооблюдают ли краснопузые Гаагскую конвенцию по отношению к медицинскому персоналу. Я как можно убедительнее заявил, что они только этим и занимаются и велел выбросить дурные мысли из головы. Мелитополь еще не сдали, и незачем паниковать раньше времени.

Меня разбудили перед рассветом, когда над полем стлался туман, траву уже успела покрыть роса, обещавшая очередной жаркий день, а сквозь дымку уже можно было различить ровные цепи, приближывшиеся без единого выстрела к нашим окопам.

Через минуту мы были уже у бойниц, шепотом ругая на чем свет стоит проклятых краснопузых, которые даже атаковать не могут в нормальное время. Прибежал связной от штабс-капитана Дьякова, наверное, будить нас, но я велел передать, что мы готовы. Злосчастный туман колыхался, будто это было не поле, а какое-то болото, но приближавшиеся цепи уже можно было вполне разглядеть. Шли они ровно. Красиво шли. Винтовки были направлены в нашу сторону таким ровным частоколом, что я даже позавидовал.

Первым заподозрил неладное поручик Успенский. Он ткнул меня в бок, причем, довольно-таки чувствительно, и шепнул, что форма у этих, которые в тумане, черная. А краснопузые черную форму не носят.

Форма была, действительно, черная. Вдобавок, несмотря на туман, уже ясно проступал цветной кант погон. Во всех известных мне частях, как красных, так и белых, такую форму носила только легендарная Корниловская дивизия. Конечно, можно ожидать всего, в том числе и красного маскарада, но я тут же послал связного в первую роту. На всякий случай мы решили не стрелять.

Оставалось не более сотни метров и, того глядя, эти, которые в черной форме, могли открыть огонь или угостить нас ручными бомбами. Я решился, вытащил белый платок и намотал его на штык. В конце концов, ежели это краснопузые, у меня будет минута, пока они будут раздумывать, и как-никак удастся выкрутиться.

Наши гости приближались быстро, можно было разглядеть их во всех подробностях. Да, так оно и было, – господа корниловцы, и при том весьма невыспавшиеся, – не иначе, маршировали всю ночь.

В плен меня брать не собирались. Заметив белый платок, никто не замедлил хода, до меня донеслось вполне отчетливое «Красная сволочь!», а еще через минуту несколько штыков оказались так близко, что я, признаться, настолько растерялся, что не смог даже выругаться. Возможно, тут бы мне м конец настал, но кто-то крикнул: «Господа! Погоны!», затем последовало: «Р-рота! Стой!», и штыки остановились чуть ли не у самого моего горла. Ко мне вернулся дар речи, и я высказался.

Тут на помощь пришла половина нашей роты, и диалог грозил перейти в рукопашную, но тут кто-то гаркнул, и корниловцы стихли. Ко мне подкатился мрачного вида офицер с моноклем, представившийся полковником Марковичем, и потребовал отчета, кто мы такие, и что мы тут делаем.

Я пытался объясниться, но в ответ было заявлено, что Сорокинский отряд погиб еще зимой, а в Токмаке, по их данным, должны стоять красные. Все это переставало быть забавным, но тут раздался крик «Это же Пташников!», и ко мне протолкались два офицера, начавшие объяснять Марковичу, что помнят меня еще по Ледяному походу. Я их, говоря по чести, не узнал, но был им очень благодарен. Тут подошел и штабс-капитан Дьяков, начал совать полковнику какие-то бумаги, тот махнул рукой и принес извинения.

Мы отправили корниловцев отдыхать, а полковника Марковича напоили чаем и, заодно, выяснили подробности этого форс-мажора. В общем, обычная история. Фельдфебель опасался за свой левый фланг и послал в Токмак батальон корниловцев. В штабе кто-то, как это часто бывает, напутал, и Маркович пребывал в уверенности, что в Токмаке красные. А Сорокинский отряд хоронили уже не впервой. К этому мы привыкли.

Маркович персонально извинился передо мной, присовокупив, что мой белый платок они попросту не заметили. Бог им судья, конечно, но боюсь, дело не в платке. Боевые ребята эти корниловцы. Волки.

К полудню вновь налетели красные аэропланы и даже сбросили пару бомб, правда, без особого для нас вреда. У Мелитополя по-прежнему грохотало, но наш великий артиллерист поручик Успенский уверенно заявил, что канонада смещается к востоку. Значит, Мелитополь отбился.

Отдохнувшие корниловцы заняли позиции, выкатили батарею, и мы, имея теперь чуть ли не полк, почувствовали себя во всеоружии. Становилось скучновато. Мы всерьез поносили подлеца Жлобу за то, что он не атакует Токмак…

Лишь позже стало известно, что в эти дни корпус Жлобы два раза пытался прорваться к Мелитополю, но откатывался назад. По мнению Якова Александровича, тут Жлоба и совершил главную ошибку. Его корпус, прорвав первую линию обороны, стремился выйти к Перекопу, но под Мелитополем завяз. Потеряв таким образом несколько дней, он дал возможность двум нашим корпусам повернуть часть сил и сжать красную конницу в клещи. Тогда он имел еще шанс вырваться, но красные, словно очумев, продолжали штурмовать Мелитополь. Яков Александрович считает, что Жлоба рвался во что бы то ни стало выполнить приказ. Это «во что бы то ни стало» стоило красным очень дорого. Генерал Туркул спросил Якова Александровича, как бы он поступил на месте бывшего авиатора. Тот подумал и сказал, что увел бы корпус назад, даже ежели бы пришлось пойти прямо под трибунал. Это на него похоже.