Флегетон - Андрей Валентинов

Наконец, я пришел в себя окончательно, отряхнул землю и появился, словно факир из пустого ящика, первым делом велев не стрелять без команды и проверить пулеметы.

Два «максима», действительно, накрылись. Один, к счастью, уцелел. Вдобавок, у нас было еще два «Гочкиса», так что терпимо.

Мы подпустили красных юнкеров на полсотни шагов, когда они уже уверились в нашей полной погибели, затем я достал свисток и вновь изобразил Одихмантьева сына.

И все-таки они не побежали. Цепь упала на землю, они начали отползать, при этом отстреливаясь. Я хотел было вновь скомандовать атаку, но сообразил, что оставлять окопы сейчас оапсно. Вместо этого я приказал проверить личный состав, а заодно и поглядеть, не завалило ли кого-нибудь в наших норах.

Обстрел стоил нам семерых убитыми и вдвое больше ранеными. В одной из нор мы откопали троих юнкеров, перепуганных, но живых и здоровых. Впрочем, это был лишь первый тур.

На этот раз они решили не жалеть снарядов. Обстрел продолжался ровно два часа. Со стороны это выгледело жутковато. Там, где были окопы, стояло гигантское пылевое облако, сквозь которое время от времени прорывались фонтаны черной земли и красные языки пламени. Да, прямо какой-то Верден.

Я упомянул о виде со стороны, поскольку нашей роты в окопах уже не было. Сразу же после атаки мы, как и договаривались со штабс-капитаном Дьяковым, отвели отряд на полверсты назад и спрятали его в небольшой балке. Сделали мы это быстро, вдобавок преодолев большую часть этого расстояния ползком. Удовольствие, конечно, ниже среднего, но все же приятнее, чем на собственной шкуре пережить двухчасовый обстрел.

Как только красные гаубицы замолчали, мы тем же порядком вновь заняли то, что когда-то было нашими окопами. Подошли мы туда, не прячась, – поднятая взрывами пыль создала прекрасную дымовую завесу.

Наверное, господа курсанты чрезвычайно удивились, обнаружив, что мы все еще живы и здоровы. Во всяком случае, отступали они на этот раз куда в меньшем порядке и до вечера дали нам передышку. Только красные «Фарманы» время от времени кружили над нашими позициями, но бомб отчего-то не сбрасывали, и мы перестали обращать на них внимание.

Два следующих дня в моем дневнике не отмечены. Насколько я помню, красные продолжали атаковать, но все с тем же успехом. К тому же, из Мелитополя подошла подмога, батарея полковых гаубиц, а в воздухе, наконец-то, появились наши «Ньюпоры».

14 июня я сделал в своем дневнике очередную запись. Все утро нас никто не тревожил, красные как будто вымерли. К полудню нам стало скучно, и несколько наших юнкеров решили рискнуть и проползти пару верст, дабы узнать, чего поделывает курсантская бригада. Через час они вернулись обратно, шагая в полный рост по высокой густой траве. Прятаться было незачем – красные ушли.

К вечеру мы узнали, что Дроздовская дивизия вместе с нашим 8-м кавалерийским полком взяли, наконец, Серогозы и наступают на Федоровку. XIII красная армия срочно снималась с позиций и отходила на Большой Токмак. Первое действие мы отыграли успешно – Северная Таврия была наша.

Генерал Туркул, прочтя страницы, посвященные курсантской бригаде, усмехнулся, ненадолго удалился, а затем показал мне странной формы знак с красной пентаграммой. Этот амулет мне знаком – большевистский орден боевого красного знамени, хранящийся среди трофеев Дроздовской дивизии. Туркул предложил приобщить его к моему повествованию. Пожалуй, об этом стоит упомянуть, поскольку этот орден принадлежал тому самому штабс-капитану Около-Кулаку, командиру курсантской бригады. «Дрозды» сорвали орден с его кителя 17 августа 1920 года недалеко от села Михайловки, где остатки бригады вместе с командиром нашли свой конец. Этот Около-Кулак служил в Преображенском полку вместе с Фельдфебелем и руководил полковыми песельниками. Во всяком случае, так утверждает сам Фельдфебель.

9 июня

Дивны дела твои, Господи!

Не знаю, надо ли об этом вообще писать. Но, пожалуй, упомянуть стоит – как-никак страничка наших нравов. Или традиций, уж не знаю, как точнее.

Сегодня утром меня вызвал генерал Витковский. Я был уверен, что это связано с очередным моим протестом по поводу дуэлей. Так оно и было. Витковский встретил меня вежливо – он вообще всегда вежлив, не чета Фельдфебелю – и сообщил, что генерал Туркул передал ему мое мнение. Я был готов еще раз повторить свои аргументы, но Витковский остановил меня и заявил, что, в целом, со мной согласен. Более того, командирам сводных полков будет дан приказ сдерживать офицеров и решать конфликты через суды чести, по возможности не доведя дела до стрельбы. Вместе с тем Витковский заявил, что полностью дуэли отменить невозможно, покуда существует Галлиполи. Его мысль проста: отрицательные эмоции должны как-то выплескиваться. Ежели бы дуэлей не было, офицеры стали бы попросту резаться кухонными ножами. Был бы фронт, где вся ненависть достается врагу… Увы, фронта уже нет…

Возможно, в этом он прав. Во всяком случае, я не стал спорить, тем более Витковский подтвердил все ширящиеся слухи о скором отъезде. До Занзибара как-нибудь постараемся продержаться без лишней грызни.

Но все это было, так сказать, вступление. Внезапно Витковский сделал строгое лицо и поинтересовался, по какому поводу я до сих пор ношу погоны штабс-капитана. Я тут же спросил его, каким числом датируется приказ о моем разжалованьи. Он расхохотался, попросил не обижаться и показал мне целую пачку бумаг, которую он, судя по всему, привез из канцелярии Барона.

В общем, дивны дела. У «царя Антона», да и у Барона чины раздавались налево и направо, сам Фельдфебель тому яркий пример. Но наш отряд чинами не баловали – в каких войну начали, в таких и закончили. Признаться, мы к этому привыкли, а ежели и задумывались, то объясняли просто. Отряд наш отдельный, никому, кроме главкома, напрямую не подчиняется, а стало быть, и представлять нас к чинам некому.

Но, как выяснилось, еще после Донбасса, то есть два года тому назад, подполковник Сорокин послал на нас представление прямиком «царю Антону». И – надо же! – представление утвердили, но сообщить об этом забыли. Или, скорее всего, сообщили во 2-й корпус, которому мы были подчинены в Донбассе. А к тому времени мы уже входили в состав 3-го корпуса.

Итак, я давно уже был капитаном. В августе того же 19-го Николай Сергеевич, не получив ответа вновь послал в штаб представление на своих офицеров, там снова подписали, и я получил капитана вторично. Но как раз тогда мы спешили на Волноваху, а затем начался великий драп к Перекопу. Бумага нас, ясное дело, догнать не успела.

Третий раз меня представили, уже одного, в июле 20-го, как я подозреваю, за то же, за что наградили трехцветной ленточкой. Быть бы мне капитаном в третий раз, но в приказе Барона стояло «на чин выше». А в штабных бумагах я давно считался капитаном. Теперь истина торжествовала, и я имел полное право нынче же надеть погоны с двумя просветами и тремя звездами.

Мы вместе с Владимиром Константиновичем посмеялись над этой бюрократической илиадой, после чего я убедительно попросил его никому больше об этом не говорить. Все равно, скоро эвакуация, а к своим погонам я привык. К тому же, трудно будет объяснять каждому встречному-поперечному, за какие такие заслуги на нашем Голом Поле я получил сразу подполковника. Витковский не мог со мной согласиться. Он считает, что это как раз и отведет упреки от командования, которое оставляет заслуженных офицеров столько лет подряд без повышения по службе. В общем, тут мы не сошлись, я лишь обещал обрадовать поручика Успенского, – ведь он теперь штабс-капитан.

Поручик Успенский – буду называть его по-прежнему, привык, – первым делом попытался поставить меня по стойке смирно. Я разочаровал его, все-таки я по-прежнему командир нашего отряда, да и по производству я старше. Про свои чины я, естественно, говорить не стал. Этот листок также постараюсь ему не показывать.

Утром 15 июня мы вернулись в Мелитополь. Теперь город был неузнаваем: обилие войск, в основном, конечно,тыловые службы, на тротуарах – барышни с шелковыми зонтиками, чиновники в допотопной форме – и откуда они только вынырнули?! – а повсюду развешаны воззвания Барона и плакаты, клеймящие жидо-большевиков. Мальчишки разносили новую газету «Голос фронта», которую уже успели наладить наши шустряки из службы пропаганды. Мы подозвали одного Гермеса с пачкой газет, но, узнав, что сия газетенка стоит полсотни рублей, отпустили его подобру-поздорову. Впрочем, поручиу Успенский не выдержал и поинтересовался, сколько стоят советские газеты. Оказалось, «Известия» шли по два рубля за номер. Мы тут же пожалели, что большевики перестали присылать в Мелитополь почту. Чем покупать такой «Голос фронта», так уж лучше читать «Известия».

Барышни, чиновники и прочая чистая публика смотрели на наш отряд с подозрением. Мы, безусловно, портили общий вид: все в пыли, бородатые, а про сапоги и говорить нечего. В конце концов, нас остановил какой-то нахальный поручик из комендатуры, однако, узнав, что мы сорокинцы, поспешил указать дорогу. Я надеялся вновь оказаться в памятной нам по январю гимназии, но нам отвели какой-то постоялый двор, давно, еще при красных, переоборудованный под казарму.