Долгая дорога в дюнах - Олег Руднев

— Прошу простить, господин староста, — слащаво ухмыляясь, проворковал тот, — как говорится, примите и распишитесь. — Эффектно отошел в сторону, открывая стоящего за ним Фрициса Спуре. — Рабочая красная гвардия вернулась в родной поселок. — Иди! — Трактирщик толкнул прикладом старика.

Проходя мимо Озолса, Спуре на миг встретился с ним измученным умоляющим взглядом. Но староста отвел глаза…

— Ну! — с усмешкой подошел к Фрицису Аболтиньш. — Расскажи господину старосте, как ты воевал. Где твоя русская винтовка?

Старик молчал.

— Говори, сволочь! Где остальные? Кто ушел на лодке? — шагнул к Фрицису Зигис. — Лодку-то для Банги, небось, припасли?

Спуре беззвучно шевельнул сухими губами. Зигис неожиданно, резким взмахом, ударил его по лицу.

— Господа, не надо так, — попытался вступиться Озолс.

Но последовал второй удар, третий, и Фрицис бессильно рухнул на пол. Зигис схватил его за ворот рубахи, рывком поднял:

— Говори, сволочь!

— Прекратите! — вдруг осмелел Озолс. — Вы в моем доме, а не в полицейском участке.

Аболтиньш вынул из кармана пачку папирос, закурил, пыхнул дымом чуть ли не в лицо Озолсу.

— Хорошо, староста. Мы пощадим твои слабые нервы. Только распишись и дай лопату. Чтобы все закончить красиво.

Озолс вздрогнул, будто только теперь осознал страшный смысл всего происходящего.

— Ничего я подписывать не буду, и никаких лопат у меня нет! — истерично взвизгнул он.

Трактирщик смерил его презрительным взглядом, перекинул папиросу из одного угла рта в другой, процедил сквозь зубы:

— Что ж, хотели как лучше. Будешь закапывать собственноручно.

Едва за ними захлопнулась дверь, как во дворе раздался выстрел, Аболтиньш выполнил свою угрозу.

— Тебе нехорошо? — наклонилась Марта к отцу.

— Нет, ничего…

Какое-то время в машине стояла гнетущая тишина. Затем Рихард спросил у Озолса:

— Вы не справлялись насчет моей просьбы?

— Насчет предприятия? — немного оживился старик. — Как же… И даже думаю, что нашел. Помните старую льняную фабрику? Она совсем близко от поселка находится километра три, не больше будет.

— Это та, что в лесу? Каменные бараки?

— Да. Мне кажется, очень удобно. Как вы заказывали. И близко от поселка, и в то же время в сторонке. В лесу. Есть помещения, дорога…

— Вариант, действительно, интересный. Сегодня же покажете, — подал голос Манфред.

— Здоровый ты, как бык — вот, что я тебе скажу. Лаймон намочил тряпку в ведре, положил на лоб Артуру. — Другой бы уж загнулся давно, а у тебя уже жар спадает. Эх, если бы йоду или хоть водки — раны прижечь!

— Брось… — отмахнулся Артур. — На кой черт теперь?

Он лежал в углу подвала, на охапке сена. Свет едва сочился из крохотного оконца под потолком.

— Я все об одном думаю, — рывком приподнялся Артур. — Как мы прохлопали? Не догадались… Немцы немцами, а свое дерьмо первым поплыло.

— Лежи, не крутись! — придержал его Лаймон. — Кровь пойдет, где я тряпок найду?

— Кровь… Кровью за науку платим. И все из-за меня… Если бы…

— Ладно. Если бы да кабы… — Лаймон погладил шершавый цемент стены. — Хранилище-то когда закончили?

— Весной. Хотели к маю сдать, к празднику — не вышло. — Артур чему-то улыбнулся. — Марцис тут со своей бригадой — все в ударники лез, на премию напрашивался. Ну и получилось тяп-ляп. Я ему такую премию всыпал! Заставил переделывать…

— Молодец! На совесть сработано, — хмуро похвалил Лаймон. — Хорошая стенка, крепкая. — И спросил тревожно: — Чего они нас тут держат? Ты можешь понять? Не бьют, не допрашивают… Вроде как забыли.

— Не волнуйся. Когда понадобится — вспомнят.

— Хорошо пока вместе. А рассадят? Они на любую подлость горазды.

— Ты это к чему?

— Так, на всякий случай. Чтоб всегда — одной стенкой…

Он хотел еще что-то сказать, но запнулся под свирепым взглядом Артура.

— Съездил бы я тебе… Заладил со своей стенкой. Первый день, что ли, знакомы?

Лаймон молча провел ладонью по цементу:

— Да, стенку ты поставил хорошую. Мышь не проскочит.

Старая фабрика представляла собой унылое строение из серого камня, одиноко торчавшее посреди леса. Скользнув взглядом по замшелым стенам, выбитым окнам, Лосберг оглянулся на Манфреда. Тот стоял возле автомобиля, внимательно слушая доклад офицера саперной части. Неподалеку от них следователь Спрудж попыхивал папироской. Да, да, именно Спрудж. Он постарел, обрюзг, но вместе с тем это был все тот же, уверенный и знающий себе цену, Спрудж.

— Ограждение мы устанавливаем вот по этой линии, в два ряда, — объяснил сапер. — Столбы пока деревянные, но когда получим бетонные опоры…

— А где будут сторожевые вышки? — перебил Манфред.

День был пасмурный, неуютный. Ветер трепал разложенные на капоте машины листы чертежей.

— Вот здесь, здесь и здесь…

— Недостаточно. Поставьте еще здесь и здесь. — Зингрубер придавил пальцем чертеж. — У въездных ворот тоже. Это вам не Франция.

— Слушаюсь. Бараки сборные, типовые — мы размещаем их вот в таком порядке. А существующие помещения перегораживаем на три отсека и подготавливаем для первой партии…

— Первая партия прибудет послезавтра.

— Послезавтра? — замялся офицер.

— Да, послезавтра. К четырнадцати ноль-ноль.

— В случае крайних обстоятельств перенос возможен?

— Исключается.

— Понятно. Разрешите действовать?

— Идите! — Манфред обернулся к Рихарду: — Ну, как тебе апартаменты?

— Мерзкое местечко, — брезгливо поморщился тот. — Я и в детстве его недолюбливал.

— А по мне — так даже и неплохо. Надо будет поблагодарить твоего тестя. Как вы считаете, господин Спрудж?

Следователь наклонил голову, почтительно, но без лакейской угодливости ответил:

— У русских есть поговорка, господин майор. Не красна изба углами, а красна пирогами.

— Отличная поговорка. И эти пироги всецело зависят от вас, господа. Каждому красному — по нашему пирогу, — скаламбурил Зингрубер. — У нас есть комбинаты на промышленной основе, с массовым выходом продукции. Здесь же предполагается штучная работа. Отбор, так сказать, наиболее перспективного материала. Тех, кто сможет работать во имя Великой Германии, а значит, и во имя собственного перерождения. Латыши давно морально и экономически связаны с нами. По складу характера, привычкам, мышлению и даже бытовому укладу они очень напоминают немцев. Но только напоминают. И наша задача — помочь прибалтам подняться до уровня великой нации. Вы представляете себе, сколько хлопот нам предстоит только в одной России?

Рихард невольно усмехнулся про себя: как все-таки немцы любят позерство!

Вот и сейчас Манфред произнес страстный монолог, хотя речь шла о самом обычном фильтрационном пункте по вербовке желающих сотрудничать с новыми властями. Лагерем это не называлось, но у попадающих сюда оставалось два выхода: или стать активными пособниками гитлеровцев — тогда они уезжали в спецшколы и овладевали всей премудростью предательства, шпионажа и диверсии, или… Живые свидетели были не нужны. Отличительной особенностью заведения было то, что предпочтение предполагалось отдавать представителям коренной национальности, то бишь латышам. Вот почему потребовались услуги Лосберга. Теперь в его обязанности входило и это. Обработка земляков.

Сам фильтрационный пункт предполагалось разделить на две части: в одной содержать обычных военнопленных из лагерей — к ним Рихард не имел никакого отношения, другая часть отводилась для латышей. Здесь условия и обстановка были более уважительными и сытными, хотя финал, в случае чего, оставался тем же. В общем, в обязанности Лосберга и его службы отныне входило поставлять национальное человеческое сырье. Чего только он не наслушался в свое время в Германки и у себя дома! Латышам, дескать, оказывалась особая честь: их обещали оставить в живых и даже со временем сделать немцами. Разумеется, при условии примерного поведения. Кроме того, их разрешалось более сытно кормить и оделять разными благами. Им не возбранялось посещать немецкие общественные и культурные мероприятия, чтобы воспитываться и расти духовно. Правда, особые инструкции — Лосберг о них хорошо знал — требовали не давать латышам полного равенства и держать их на расстоянии. Господин Розенберг, ведомство которого Рихард представлял в Латвии, утверждал, что из латышей могут получиться хорошие управляющие, очень полезные рейху на завоеванных восточных землях. Но немцам категорически возбранялось посещать культурные мероприятия латышей, дабы не портить своего эстетического вкуса и не наносить вред своему интеллекту. Онемечивание должно проходить медленно и осторожно. Лакеи же требовались сегодня, немедленно.