Под крылом доктора Фрейда - Ирина Степановская

— Интернов воспитываете? — иронически прищурилась она на Володю.

— Воспитываю. А что?

— Конечно, ведь плоть не дремлет?

Володя поглядел ей прямо в глаза и промолчал. Девица высунулась из кресла и, приняв женственную позу, стала поправлять прическу. Теперь Альфие понадобилось усилие, чтобы придать своему приходу видимость правдоподобия.

— Я по делу. Все-таки я хотела бы, чтобы вы посмотрели данные МРТ.

— Это все той старушенции, что ли? Ну оставьте, мы с Анной Николаевной вместе посмотрим.

Альфия вдруг вскипела.

— Будьте любезны, спуститесь ко мне, когда освободитесь. Я думаю, Анне Николаевне, — Альфия уничтожающе посмотрела на девушку, — это неинтересно.

И вдруг девица открыла рот:

— А Владимир Михайлович не скоро освободится.

Чтобы какая-то девчонка осмелилась перечить ей, Альфие?

Владимир, увидев, как изменилось лицо Альфии, поспешно пообещал зайти. Но такой ценой он Альфие был не нужен.

— Знаете, раз вы так заняты, я снимаю свою просьбу.

Левашова повернулась и вышла.

Когда дверь захлопнулась, Анна Николаевна спросила:

— Кто эта ведьма?

Володя подошел и взял Анну Николаевну за подбородок. И тон его пресекал все дальнейшие вопросы.

— Эта ведьма — самая непонятная и странная женщина из всех, кого я когда-нибудь знал.

Белоштанник

«Как мерзко! Как неожиданно! И как отвратительно быстро он переметнулся от меня к этой девке! И она-то уж, без сомнения, не преминет воспользоваться любым его предложением! У Дмитрия — Настя, у Бурыкина — сначала домработница, теперь — эта Анна Николаевна… А может быть, и вместе… Откуда на свете столько сук?»

Альфия, не разбирая дороги, быстро шла вокруг палисадника, где гуляли больные. Собственно, ее пациентки гуляли в прямом смысле редко. Они предпочитали сидеть на лавочках или стоять вдоль забора и сквозь металлическую сетку невысокой ограды рассматривать всех, кто идет по улице. Издалека их головы и лица, высунутые из-за сетки, часто искаженные болезнью, напоминали отрубленные головы страдальцев Ивана Грозного, насаженные на колья.

Нинель исполняла обязанности пастуха. Не ходить на прогулки было нельзя. Это означало депрессию. Больные об этом знали и вне зависимости от своего желания в назначенный час выползали на воздух.

Мужчины вели себя активнее. В их отсеке даже стоял стол для игры в пинг-понг, и больные, бывало, заключали нешуточные пари на победителя. Валютой служили сигареты. А некоторым больным, готовящимся к выписке, во время прогулки разрешали свободно ходить по территории. Этим счастливчикам позволялось заходить в больничный магазин, современную разновидность сельпо, в котором продавалось все — от соли до телевизоров. И хоть крупные суммы больным не выдавались, кое-что купить они все-таки могли. Поэтому заранее составляли списки, отдавали «гонцам» деньги — и остаток дня проходил в наслаждении покупками, в денежных счетах и отчетах, в обсуждении роста цен и их сравнении. Некоторые любители даже составляли таблицы роста цен, а отдельные больные писали по этому повода письма в различные ведомства — от приемной президента до местного больничного начальства.

В больнице действовал такой порядок. После выдачи определенной суммы от пенсии (всю пенсию сразу на руки больным не выдавали во избежание соблазна истратить ее в первый же день) устанавливали очередность — больные какого отделения в какие дни и часы могут пользоваться магазином. Составляли график, который висел в отделениях. Так можно было поддерживать порядок, избегать в магазине сутолоки и не допускать неприятных историй, связанных с растратой денег.

Из похожих соображений у больных при госпитализации изымали мобильные телефоны, а звонить родным позволяли один раз в день в определенные часы по больничному телефону и под надзором доверенного лица.

Однажды, когда Нинель по загруженности оставила телефон без внимания, одна больная позвонила по номеру общественной приемной, обнаруженному в газете, в которую была завернута курица, принесенная родными. Следующие три месяца Нинель, Альфия, Александр Борисович Преображенов и все вышестоящее начальство оправдывались и отбивались от журналистов. Теперь Нинель боялась оставить телефон без присмотра даже больше, чем забыть на столе коробку с продуктами, которые под видом благотворительной помощи присылало в больницу Московское правительство. После этих продуктов у больных почему-то всегда болели животы. Поэтому благотворительную помощь Нинель не уважала. «Лучше бы геркулесом качественным обеспечивали больницу весь год. Или манкой. А то на Новый год копченую колбасу с мандаринами шлют, а в декабре на завтрак одну перловку давали, потому что манка закончилась!»

В мужском палисаднике во время прогулки опять обсуждали конфликт Молотка и Белоштанника.

Белоштанника звали так потому, что он довольно долго лечился в остром отделении, где на больных специально надевали белые кальсоны и не разрешали пользоваться ни больничными пижамами, ни домашней одеждой. Делалось это для того, чтобы эти больные не могли незамеченными убежать с территории больницы. Со временем состояние больного стабилизировалось, и из острого отделения его перевели к «хроникам» к Бурыкину, где Белоштанник пользовался всеобщим презрением.

Причиной такого отношения была неконтролируемая, страшная булимия. Желание есть было у больного таким сильным, что он не мог удерживать себя и съедал (чрезвычайно быстро) все хоть сколько-нибудь съедобное, что видел. Родные его не навещали, и поэтому голод мучил Белоштанника постоянно. Другие больные за ним следили и не подпускали к общему холодильнику — дорвавшись до продуктов, он не останавливался, пока не сжирал все передачи.

Владимир Михайлович не мог с этим ничего поделать. Он увеличивал дозу лекарства — тогда у Белоштанника сводило судорогой рот так, что он не мог не только есть, но и говорить. Лекарство меняли — проклятый голод возвращался снова. Выписать больного было невозможно, вылечить — тоже. Оставалось терпеть. А вообще по жизни Белоштанник был замечательный плотник. И когда его отпускала болезнь — переставали мучить чужие голоса, отдававшие приказы, отступали страх и тоска, заставлявшие дрожать все тело, он становился глуповато веселеньким, вполне контактным мужичком, и если бы не булимия, то, возможно, Володя и выписал бы его на, как говорили больные, «амбулаторию».

В это лето, то ли от жары, то ли еще отчего-то, Белоштаннику стало хуже — усилилась тоска, а вместе с ней и булимия. Володя опять увеличил дозу препарата — Белоштанника стянуло, начало сводить не только рот, но и руки, и ноги, и все тело. Плотник Володе был нужен. Дозу уменьшили. Белоштаннику вроде стало полегче. Но тут, как назло, под окнами отделения появилась кошка.