Аппетит - Филип Казан

Похоже, гонцы надоели ему лишь немногим меньше, но, по крайней мере, он обратил на меня внимание.

– Не гонец, отец. Я повар.

– Повар? Ерунда. Ты слишком тощий.

– Честно. Мой маэстро готовит для его высокопреосвященства кардинала и вызвал меня из Флоренции.

– Флоренция? О, вот почему я узнал твой акцент. Все-таки чужеземец, а? – Он добродушно рассмеялся, и я повеселил его собственной ухмылкой. – И ты никогда раньше не бывал в Риме?

– Нет, это…

Можно ли в этом городе доверять хотя бы священникам? Я кашлянул и решил, что если нельзя положиться на человека Божьего, то лучше уж вернуться и попросить тех двух бандитов приютить меня на ночь.

– Так и есть, вы правы.

– Ну ладно. Лучше тебе найти твоего маэстро, пока римские воры не обобрали тебя до нитки, а они это сделают, сын мой, они это сделают. Итак – Гонзага, да? Я знаю, где он живет. Сан-Лоренцо ин Дамасо.

Он выдал мне указания, которые выглядели довольно простыми.

Мне стоило повнимательнее слушать священника. Хотя он описал более-менее прямой путь до Сан-Лоренцо ин Дамасо, я скоро обнаружил, что заплутал в улочках, которые изгибались, поворачивали обратно или упирались в тупик. В конце концов я оказался в каком-то месте, где люди жгли известь в дверях своих домов. Улицу заволакивал едкий дым, а обжигальщики с угольно-черными лицами и красными глазами скалились сквозь клубы, словно черти в аду, будя во мне ужас. Когда я вынырнул из этого проклятого царства, то оказался на обширном рыбном рынке. Я снова спросил дорогу – на этот раз у рыботорговца, и он рассказал, как мне ехать, но только потому, что я немного поболтал и пошутил с ним о дораде. Мне, однако, становилось не до шуток. Я чувствовал себя испуганным и очень одиноким, не говоря уже о голоде. Конь сердился на меня: ему были нужны вода и сено, и он начал спотыкаться на мостовой. Я повернул его к северу, но никакого Сан-Лоренцо перед нами не появилось. Вместо этого мы приехали на берег реки. Там был мост, а за ним что-то вроде замка – несомненно, то самое большое круглое строение, о котором говорил мне священник. А за ним собор Святого Петра… Я припомнил прощальные слова Велии.

– Прости, коняга, – шепнул я потному животному, и мы пересекли реку и поехали по длинной прямой дороге к базилике.

Я снова оказался в реке паломников, текущей к огромному зданию, рядом с которым все прочие казались крошечными. «Наверное, даже людям, живущим на луне, его видно», – подумал я и на том покорился и стал одним из паломников.

У собора нашлись желающие приглядеть за лошадьми, и я оставил своего коня человеку настолько честному на вид, насколько вообще возможно, и хорошо заплатил ему за еду и воду, но сумку взял с собой. Затем я влился в длинную извилистую очередь из мужчин и женщин, стремившихся попасть в церковь. Отвесив челюсть, я прошел через атриум, который показался мне размером с нашу Пьяцца Санта-Кроче, пропал с головой в сияющей мозаике, изображавшей святого Петра, идущего по морю Галилейскому – оно мерцало и переливалось, как настоящая вода. И, даже находясь в толпе вонючих толкающихся людей, я ахнул, когда вошел в саму базилику, потому что внутри она была такой невероятно огромной, что казалось, будто в ней заключены сами Небеса. Клянусь, я ощутил, как моя душа натянулась, словно парус, отчаянно желая унестись вверх, в далекие просторы. Но теперь паломники перебегали от гробницы к гробнице, и я шел вместе с ними, чтобы коснуться каждого священного камня, изумленно покачать головой над могилами святых, усыпальницами Пап, чудесными реликвиями.

А потом я пришел. Передо мною был алтарь, и я чуть ли не видел кости старого рыбака, лежащие под ним, как будто камни специально для меня превратились в стекло. Я встал на колени, коснулся лбом пола, зажег свечи. Одну за маму, одну за донну Велию. И одну за Тессину, хоть и не назвал ее, – просто зажег дорогущий восковой мизинец и воткнул в песок, где его свет влился в стену света, плещущегося возле могилы Петра. И, выйдя наконец в поздний полдень, обнаружил, что человек с честным лицом украл моего коня.

Когда я все-таки добрался до дворца Федерико Гонзага, который оказался совсем недалеко – на самом деле я проезжал прямо мимо него, – солнце уже почти село и город залило теплым насыщенным апельсиновым светом. Я устал, меня мучила жажда, но я не решился остановиться где-нибудь на пути, опасаясь, что меня ограбят, если не хуже. Моя рука на рукояти меча почти онемела, а ноги болели, потому что я заставлял себя гордо выступать, задрав подбородок и топча мостовые Рима, будто я здесь хозяин. Но при этом все время ощущал себя так, словно топор забойщика уже завис над головой этого глупого заблудшего флорентийского бычка.

Привратник кардинала уже собирался спустить меня с лестницы, но я сказал, что я ученик маэстро Зохана, приехал к нему из Флоренции и, кажется, даже начал умолять его меня впустить. Привратник долго-долго смотрел на мой живот, как будто мои поварские умения должны были являть себя там. Он взглянул на мое лицо, потом опять на живот, как отец перед незамужней, но беременной дочерью, потом фыркнул, толкнул меня на скамью сразу за дверями и исчез в глубинах дворца. Когда он вернулся, за ним катился Зохан, кривоногий, одетый в кухонное, с ложкой под мышкой. Я был так рад его видеть, что чуть не упал на колени во второй раз за этот день, но не успел и шевельнуться, как феррарец приставил ложку к моей грудине.

– Ни хрена себе, – сказал он.

– Маэстро… – прохрипел я.

– Плясунья. Хорошо. Надевай рабочее. Мой заместитель помер, на мою голову. Помер, ублюдок этакий! Чертов урод!

– Что, прямо на кухне? – пролепетал я.

– Нет, не на гребаной кухне! В Тибре. Его только что выловили. А не надо было крутить с драгоценной доченькой домохозяина, правда, а? Или, если уж на то пошло, крути сколько сердце просит, как я ему сказал, но держи свой тупой деревенский рот на замке. Но он одно сделал, а другое нет. Христос только знает, как он находил время. Видимо, я недостаточно его загружал, поганца.

– У меня нет рабочего.

– Нет рабочего? Да ты и вправду любитель, Плясунья. Ну одежда-то есть. Можешь взять его рабочие тряпки, этого чертова ублюдка. А? Пойдем тогда.

– Я иду. А можно мне что-нибудь поесть?

– Поесть? Ты нежен, как попка младенца, Плясунья! Ты работать пришел или что?

– Конечно работать, маэстро. А что еще здесь делать?

– И то правда, что еще. Идем тогда.

Я последовал за ним по коридору, который на вид и запах ничем не отличался от любого другого коридора для слуг, в каких я когда-либо бывал.

– Так приятно видеть вас, маэстро, – сказал я спине Зохана.

Так оно и было: он один остался у меня от прежней жизни.

– Хм… Ну, тебя тоже вполне приятно видеть. Хотя ты немного похож на труп. Попозже расскажешь. Есть работа. Много работы.

– Этот город – сущая задница, – буркнул я.

– Точно? Точно, а? И все же ты не остался у Его Великолепия, так? В чем-то напортачил, не сомневаюсь. Не в еде, или я бы услышал. Мы поговорим об этом. Но не сейчас. Ножи есть?

– У меня ничего нет, маэстро. – Господи, мне уже было все равно. Коридор тянулся бесконечно, однако запахи из дальнего конца доносились приятные. – И нет, не из-за еды.

– Это все, что меня волнует, – заявил Зохан. – Итак, Нино… – Он остановился в каменной арке. За его спиной мерцало пламя и слышался перезвон металла и многослойный гул голосов. Сотни запахов просачивались сквозь проем. – Добро пожаловать на кухни кардинала Гонзага.

Отныне мою жизнь составляли кухня кардинала Гонзага и крошечная чердачная каморка под карнизами его дворца, едва ли шире моих раскинутых рук. В ней имелись кровать, табурет, распятие и маленький набросок Богоматери работы Сандро. Я приклеил его на доску и вставил в старую эбеновую раму, которую по моей просьбе купил один повар. Когда римское солнце лизало черепицу крыши в нескольких дюймах над моей головой, я жарился, как фаршированный поросенок, нанизанный на вертел зноя, ворочался на раскаленной решетке своей кровати, пытаясь найти хотя бы дюйм прохладной простыни. А зимой по утрам мое дыхание застывало на потрескавшемся стекле оконца, не шире двух моих пальцев, через которое я смотрел на юго-восток, на море крыш, простирающееся до дальнего холма. Зохан проследил, чтобы мне хорошо платили, но деньги, которые я держал в старом мешочке с пряностями, запрятанном на балках над моей кроватью, просто копились, пока мешочек не стал уже слишком толстым, чтобы запихивать его в дырку за вывалившимся кирпичом. Я никогда не выходил на улицу – зачем? Здесь, во дворце, у меня было все, что нужно: работа и сон. Все было просто. Можно подумать, что я жил не лучше узника в тюрьме. Это так, хотя я бы сказал – как монах в каком-нибудь суровом ордене, в котором я был свободен, но привязан к узким рамкам силой собственной воли и желания.