Рукопись Бэрсара - Елизавета Манова

- У него спросите, - кивнув на меня, зло прогудел Тнаг. - Он-то, небось, все знает!

- Знаю! - ответил я дерзко. - Да вы мне и это в вину поставите. Как же, худая трава!

- Уймись, Тилар, - беззлобно сказал Сибл. - Хватит болтать. Наговорились. Ну что, Асаг, будем, что ли, решать?

- Пусть уйдет, - бросил Салар угрюмо. - Не буду перед... таким огонь разжигать.

Я поглядел на Асага, но он только кивнул спокойно.

- Иди, Тилар. Нельзя тебе, коль ты обряду не прошел. Грех это.

Я даже не нашел, что ответить. Я просто глядел на него, чувствуя, как кровь прилила к щекам и застучало сердце. А потом повернулся и быстро пошел прочь.

- Не плачь, Тилар, - весело бросил Эгон, - вот усы вырастут...

- Ага, малыш! Подрасти еще малость!

Я шел между ними, а они осыпали меня веселыми насмешками, и кипяток отхлынул от сердца, и я уже мог беззлобно огрызаться в ответ. Они прогнали меня, они надо мной смеялись - и все-таки это была победа. С глупой улыбкой я шел сквозь колючий дождь; я победил и пока не желаю знать, чем заплачу за короткую радость победы.

В ту ночь мне приснился паршивый сон. Потом он не раз приходил ко мне, и я привык к нему и смирился с ним, но в первый раз...

Мне снилось, что мы с Баруфом идем по проспекту Глара. Даже во сне я знал, что не может этого быть, он был малышом, когда я покинул Олгон, ровесниками мы сделались только в Квайре.

Но мы шли вдвоем, протискивались сквозь людской поток, поглядывали на витрины, а рядом гремела, скрипела, рычала река мобилей, и тусклое солнце цедило сквозь сизую дымку тяжелый зной.

Мы были вдвоем, и нас окружал Олгон, но это была декорация а не реальность, и оба мы знали, что все вокруг - ложь.

- Надо это убрать, - сказал Баруф, провел рукой, и улица стерлась, тусклая серая полоса была перед нами, а вокруг громоздились дома, и рычала река мобилей, и лишь перед нами была пустота, кусок Ничто, и тяжелый медленный страх поднимался во сне.

Мы стояли и держались за руки; я не хотел его потерять: страх захлестывал меня; серое пятно налилось темнотой, оно обугливалось, чернело, это был живой, трепещущий сгусток тьмы, он выбрасывал из себя бесформенные отростки и как будто бы приближался к нам; краем глаза я видел это пугающее движение, и все крепче стискивал руку Баруфа.

Черная тень окружила нас; сзади еще грохотал поток машин, но и шум уже исчезал... исчез. Все исчезло, остался только страх и рука Баруфа единственно живое. Мы еще были вдвоем, но я уже знал, что сейчас потеряю его. Совсем. Навсегда.

Я лежал с открытыми глазами, запеленутый в темноту, а наверху шелестел, скребся, поплескивал дождь. Сон кончился, и сон продолжался.

Я предал Баруфа. Я теряю его навсегда. Глупо себя уверять, что все уже совершилось, что, сделав свой выбор, я потерял его. Выбор - пустые слова, пока он не стал делом. До сих пор были только слова. Да, я ушел от него, ну и что? Да, один раз я расстроил его планы. У меня было право выйти из игры, и у меня было право защищать свою семью. Потому, что за всеми красивыми словами стояло только одно: любой удар по Братству падет на мою семью. Я могу позволить Баруфу рисковать моей жизнью, но не жизнью матери и не жизнью Суил.

Но все решено, и выбор сделался делом. Я так хотел оттянуть этот миг, отложить, пока не привыкну к мысли, что мы порознь, что я потерял тебя. Я люблю тебя, Баруф. Здесь, в землянке, где никто не услышит, я могу повторить это вслух. Я люблю тебя, Баруф. Горькое, двойственное чувство. Ты достоин уважения и любви, все равно бы я к тебе привязался: я бы работал и дрался рядом с тобой, и, возможно, не бросил бы тебя. Но то, что нас связывает, разделяет нас. Олгон. Мир, откуда мы пришли.

Я не могу его ненавидеть. Да, не очень-то добр был он ко мне, даже жесток напоследок, но ведь и хорошее тоже было. Имк и Таван, мои ученики, моя работа, комфорт и уверенность, которые давало богатство; это сейчас та жизнь мне кажется пресной, но ведь тогда мне этого не казалось. Просто единственная возможная жизнь, и мне совсем не хотелось ее изменять. Мой мир, мир, в котором я вырос, мир, который меня создал; я не могу не тосковать о нем. И единственное, что мне от него осталось - это ты, Баруф.

Я не могу его любить. Да, он многое мне давал, но отнять сумел еще больше. Отнял детство, отнял как будто бы любовь, которую я считал настоящей любовью. Отнял иллюзии, надежды, работу, будущее - отнял бы и жизнь, если б я не успел сбежать. И напоминание об этом, тревога - это тоже ты, Баруф.

Ты двойственен, как и он: безличный гуманизм - наследие тысячелетней культуры, безвозмездный дар предков, завоеванный в борьбе с собою и с миром. Трезвость мысли и порядочность, которая не в разуме, а в крови, доброта - да, ты добр, но это опасная доброта, она тоже не от разума, а от культуры. От не до конца растоптанной диктатурой морали _н_а_ш_е_г_о века. А другая сторона: равнодушие к людям - равнодушие тем более опасное, что ты им желаешь добра. Желаешь - но всем вместе; один-единственный человек не значит для тебя ничего. Это тоже из Олгона; там слишком много людей - мы привыкли считать потери на тысячи и миллионы, и смерть одного человека ничуть не трогает нас.

Я тоже двойственен, но все-таки меньше, чем ты. Я был хорошо защищен: деньгами, работой, успехом; я укрывался от мира, а ты честно сражался с ним; и он оставил немало отметин у тебя на душе.

Я не могу быть с тобой, Баруф. Это нечестно. Этому миру нечем защищаться от нас. Нет противоядия от еще не возникшего яда.

Да, этот мир тоже равнодушен к человеческой жизни, но он просто еще не научился ее ценить. Даже самые умные люди его глупы по сравнению с нами - потому, что они не знают того, что знаем мы, потому, что они еще не умеют того, что умеем мы, потому, что они еще не научены думать так, как думаем мы. И самые сильные люди его бессильны по сравнению с нами, потому что они не умеют идти во всем до конца, как приучены мы.

Мы можем победить этот мир - но что мы ему дадим? Нашу равнодушную доброту и нашу равнодушную жестокость? Наши благие цели и безразличие к людям? Не выйдет. Он не приучен к двойственности: возьмет или одно, или другое, и нетрудно догадаться что. Равнодушная доброта бессильна, но равнодушная жестокость могуча... если людей тащат к этой самой цели с полным безразличием к ним самим и к их желаньям, трудно назвать такую цель благой. Победа великой цели - даже самой прекрасной - это ее пораженье. Превратившись в догму, она сама убивает себя. И остается только отвращение к этой цели, как бы превосходна она ни была.

Этим кончится, Баруф. Если ты победишь, ты выпустишь в мир чудовище, которое сожрет тебя самого и все то, о чем ты мечтал.

Ладно, ты все равно не отступишь. Значит, пойдем каждый своим путем. Ты будешь творить свой мини-Олгон в Квайре, а я попробую где-то построить то, что хотел бы построить ты. И, может быть, в результате у нас с тобой что-нибудь выйдет...