Последний Совершенный Лангедока - Михаил Крюков

Француз взял бурдюк, из которого пили рутьеры, и выплеснул его содержимое на огонь. Костёр зашипел, воздух наполнился смрадом. Похоже, что разбойники пили не вино, а забродившее кобылье молоко.

– Проклятье! Эта вонища выдаст нас с головой! Ну да сделанного не воротишь. Вперёд!

И началась скачка, которую я буду помнить до конца своих дней. Ночь была светлая, но всё равно, быстрая рысь – не тот аллюр, который подходит для бездорожья. Если бы лошадь споткнулась или её нога угодила в рытвину, я бы свалился и неминуемо сломал себе шею. Но, похоже, лошади в сумраке видели лучше людей. Они бежали уверенно и ровно, после двух колоколов скачки я не замечал у них признаков усталости.

– Куда мы направляемся? – спросил я у француза.

– А куда глаза глядят! – беспечно ответил тот. – Лишь бы подальше от трупов.

Пару раз мы переезжали вброд ручьи и один раз долго ехали по воде мелкой речки.

– Собак у рутьеров вроде нет, – пояснил француз, – но бережёного…

На предутреннем небе появились розовые облака, похожие на крылья удивительных птиц, которых я видел на болотистом побережье Массилии. Впереди показалось полуразрушенное строение. Я окликнул своего спутника:

– Эй, послушай! Вон, впереди какой-то дом. Ты, если хочешь, можешь скакать хоть до Тулузы, а я остаюсь здесь и попрошу пристанища у его обитателей, кто бы они ни были.

Француз остановил коня и, привстав в седле, долго разглядывал дом.

– Похоже, он давно заброшен. Вон, угол крыши провалился, вокруг нет тропинок, да и птицы на деревьях не беспокоятся. Ладно, будь по-твоему, остановимся здесь. Надеюсь, мы уехали достаточно далеко, и рутьеры нас не найдут.

Мы осторожно подъехали к дому и убедились в том, что француз прав – он был давно покинут. Да и вообще, это был не дом, а овечий хлев. Дверей и оконных рам не имелось, солома на закаменевшем земляном полу давно рассыпалась в прах. Зато сохранился сложенный из дикого камня очаг, а за домом я обнаружил колодец. Расседлав и напоив лошадей, мы разожгли очаг и поставили на огонь похлёбку. Я заметил, что француз уклоняется от тяжёлой и грязной работы, молчаливо отводя мне роль слуги.

– Послушай, друг мой, – сказал я. – Ты мне не господин, а я не слуга тебе. Если ты намерен и впредь оберегать свои руки от работы, то рискуешь остаться голодным и спать на голой земле.

Француз резко повернулся ко мне, намереваясь выругаться или ударить, как он, видимо, привык делать со слугами, но вовремя сообразил, что это выглядело бы неблагодарностью, и рассмеялся.

– Ты прав, грек! Я так привык, что всю грязную работу выполнял за меня мой жонглёр, что невольно решил взвалить её на тебя. Похоже, придётся обходиться без слуги, пока я не найду себе нового или, вернее, не наберу денег, чтобы платить ему. Хотя, найти приличного жонглёра не так-то просто.

– Кто такой жонглёр?

– Проклятье! Я всё время забываю, что ты чужеземец. Жонглёр – это подручный трубадура, а трубадур – это я. Кажется, я забыл назвать своё имя. Но в этой сумятице ещё хорошо, что я сам не забыл, как меня зовут, клянусь сраными подштанниками господа бога! Эн Юк де Сент Сирк из Керси собственной персоной. Тут мне полагалось бы снять шляпу и раскланяться, но, ты уж прости, шляпы у меня нет, пропала вместе со всем моим добром, обойдёшься и так. Чего хмуришься? Не нравится моя божба? Думаешь, сейчас с неба слетит молния и попадёт мне точнёхонько в дыру в заднице? Ну, думаешь ведь? Да не кривись, как будто у тебя трёхдневный запор! Нет никакой молнии и не будет. Господу, если он вообще существует, до букашек, вроде нас с тобой, нет никакого дела. А вообще, есть у меня подозрение, что и бога-то нет, всё это придумали хитрые и жадные попы, чтобы тянуть денежки из деревенского дурачья.

Трубадур, сидя на корточках, бросал ветки в огонь. Длинные волосы падали ему на лицо и он привычным движением заправлял пряди за уши. Красивым я бы его не назвал, скорее, его лицо было смазливым, из тех, что так нравятся глупым и похотливым женщинам. Правильные черты, тонкогубый рот, льдистые голубые глаза, светлые волосы. Он был хорошо сложён и явно физически силён.

– Позволено ли мне будет узнать имя своего спасителя? – спросил трубадур с дурашливым поклоном.

– Моё имя – Павел. Я целитель. Французы зовут меня Павел Иатрос.

– Целитель? – удивлённо переспросил трубадур. – Вот, значит, откуда твоя трава с сонным дымом. А я-то гадал! Думал, что ты колдун. Подружиться с колдуном – это конечно, хорошо, но опасно. Возьмёт да и превратит с похмелья тебя в крысу! А целитель – это хорошо. Так мы с тобой заработаем гораздо больше. Я буду петь жёнам и дочкам сеньоров сладенькие кансоны и альбы,[122] а ты станешь лечить последствия их любовного томления, ха-ха!

– Как же ты слагаешь стихи, если душа твоя залита желчью? Для тебя что, нет совсем ничего святого?

– Конечно, нет, – пожал плечами трубадур. – С чего бы? Жизнь – довольно грязная штука. Мой покойный папаша, Арман де Сент Сирк, хорошо умел только скакать верхом на моей мамаше и наплодил целую кучу наследников, которым передавать было нечего, потому что наш замок у подножья Санта Мария де Рокамадур был похож на эту вот овчарню. Как-то так выходило, что он всё время находился между землями враждующих сеньоров, ну они и разрушали замок по очереди, папаша его даже не восстанавливал, да и не на что было. Сестриц моих распихали, кто посимпатичнее – замуж, а кто рожей и сиськами не вышел – в монашки. Старшие братья решили, что ещё один кандидат в наследники им ни к чему, решили сделать из меня клирика и отправили учиться в Монпелье. Деревенское дурачьё! Они воображали, что я стану изучать схоластику, труды отцов церкви и прочую чушь, подставляя задницу под розги. А я учился слагать песни, кансоны, и сирвенты, это было куда веселей и приносило заработок, временами преизрядный.

– Как странно… – сказал я, – такую же историю я слышал совсем недавно, и тоже от француза. Его имя Гильом де Контр. Не слышал про него?

– Нет, а кто он?

– Как и ты, младший сын обедневшего рода. Но он решил зарабатывать себе на жизнь мечом, а не стихами, принял крест и отправился сражаться за Гроб Господень. Да только ничего хорошего из этого не вышло. Как и тебя, его ограбили, да ещё на обратном пути он заболел – мне едва удалось вытянуть его с того света.

– Да ты прямо ангел-хранитель! – ухмыльнулся трубадур, но взглянул мне в лицо и осёкся. – Прости меня за злой и богохульный язык и не обращай внимания. Я постараюсь сдерживаться.

Я вздохнул и махнул рукой.

– А история моя – обычнее некуда, не удивительно, что ты слышишь её не в первый раз. У нас ведь многодетные семьи, а наследует только старший, и часто ему достаётся жалкий клочок земли и развалины замка. Сколько детей было у твоего отца? – задал уже знакомый вопрос Юк.

– Я один.

– Наверное, ты вспоминаешь свои детские годы с нежностью, – сказал трубадур и лицо его омрачилось. – А мы грызлись, как собаки. Отец обращал внимание только на старшего, а остальные росли подобно сорной траве, так что я покинул фамильное гнездо, провались оно в нужник, без малейшего сожаления. Пришлось, конечно, поскитаться. Я был молод и неопытен и сначала отправился в Гасконь, странствуя от двора ко двору. Но тамошние сеньоры ходят в штопаных штанах и пьют из деревянных кубков мутное прокисшее пойло, которое называют вином. Скоро мне надоело ложиться спать голодным, и я отправился в Каталонию и Арагон ко дворам Альфонса Кастильского и Педро Арагонского. Там я уже не голодал и обзавёлся приличной одеждой. Но через какое-то время им наскучили мои песни, а мне – тамошние потаскухи, злобные, сквалыжные и до отвращения богобоязненные. Представляешь себе богобоязненную шлюху? Вот тот-то. Ну, я и решил вернуться в Лангедок, благо, кое-какие денежки к тому времени скопил. Но не повезло мне. На одном грязном постоялом дворе заболел мой жонглёр. Он и всё время-то жрал всё подряд, прямо как свинья, но обычно ему всё сходило с рук, а тут, видишь ты, не сошло. День промучился, а ночью сдох. Жил как свинья и умер как свинья – несло его перед смертью и верхом, и низом. Помер – ну и дьявол с ним, хотя, надо признать, своё жонглёрское дело он знал. Закопали его, а я, чтобы развеяться, сел в кости играть и проигрался вчистую. Хозяин, видать, меня чем-то опоил, ограбил сонного и продал рутьерам.

– Зачем? Им что, рабы нужны? Из тебя не получился бы раб.

– Какие рабы? Выкуп им был нужен. Да только просчиталось это дурачьё. За меня никто не дал бы и ломаного гроша, уж я-то своих братцев знаю.

– Что ж, тогда бы они отпустили тебя.

Трубадур удивлённо посмотрел на меня.

– Слушай, ты ведь ненамного младше, как ты вообще умудрился дожить до своих лет? Ты же наивен, как овечка. Рутьеры никого задаром не отпускают. Меня просто прирезали бы или скинули в пропасть. Так что, как ни крути, а я обязан тебе жизнью. Отблагодарить мне тебя нечем, как видишь, кошеля при мне нет. Я бы спел тебе, но моя виелла[123] осталась у негодяя-трактирщика, и теперь мне придётся где-то доставать новую.