Преступление доктора Паровозова - Алексей Моторов

Вот и в театр на Таганке тогда, в конце апреля, набилось народу и не сосчитать. Выдвигали кандидатов в депутаты от Пролетарского района. На одном кресле сидело по два человека, народ теснился в проходах, в двери напирала толпа. Подавляющее большинство хотело видеть депутатами людей известных, но не запятнавших себя неблаговидными делами. Поэтому, если предлагался кандидат из прихвостней режима, такого тут же освистывали и захлопывали. Какой-то сильно помятый мужик вперся на сцену и всю дорогу бубнил: «Нету у меня никакой программы, я простой, беспартийный рабочий. Но если вы мне покажете среди остальных кандидатов простого, беспартийного рабочего, я тут же возьму самоотвод!» Из зала свистели: «Слезай, надоел!» А он упрямо повторял: «Не слезу, пока вы мне не покажете такого же простого и беспартийного!»

Часа через три сошлись на пяти громких фамилиях от Глеба Якунина до Андрея Нуйкина и стали расходиться. И когда в зале оставалось уже немного народу, я заметил худенького паренька, с каким-то неподдельным интересом, можно сказать с изумлением, наблюдавшего за несколькими активистами из общества «Память». Тех было всего человек пять-шесть, серьезные бородатые мужики в черном, и с ними женщина с явными признаками базедовой болезни.

Женщина, прижав кулачки к груди, вещала, подвизгивая к концу каждой фразы:

— Такое со сцены говорить про руководство церкви, про самого патриарха! Это все у них от лукавого! Все бесовщина! Когда же ты, Русь-матушка, одумаешься! Когда же ты ярмо жидовское скинешь!

Мужики согласно трясли бородами и гудели тревожно:

— Мало им, что культуру русскую загубили, так теперь еще и на церковь нашу православную зарятся. Не дадим же им, проклятым, святое на поругание! Не дадим заместо храмов синагоги строить!

Тут этот паренек приблизился к ним и спросил вежливо:

— Простите, ради бога, а какую именно русскую культуру загубили эти проклятые? Не могли бы вы подробнее на этом остановиться? Особенно там, где про синагоги, а то знаете ли, приходится за мацой аж в Марьину Рощу ездить!

Женщина попыталась заголосить, но, видно, спазмом перехватило горло, а мужики зашумели, с каждой секундой сильнее:

— Видать, он сам из этих, что всегда готовы в душу чистую плюнуть! Уходил бы ты лучше от греха, а то мы, коли прогневаемся, за себя не в ответе!

И угрожающе стали приближаться.

Я не стал дожидаться драматической развязки в духе изгнания с земли русской Тугарина Змея, а быстро подхватил парня и отправился с ним на выход.

Дорогой мы разговорились. Оказалось, Гриша Милославский — студент ГИТИСа, живет, как и я, на Коломенской. А раньше, до армии, учился в Первом Меде. Мы обменялись телефонами, раз в месяц созванивались и делились новостями.

И вот в начале января, пока мы пешком шли от метро, Гришка спросил, нужна ли мне работа. Выяснилось, что сам Гриша устроился редактором в новый театральный журнал под названием «Столичный соглядатай» и там требуется человек, который таскал бы пачки этих журналов на почту для отправки по всем театрам России и ближнего зарубежья.

Оплата обещалась хоть и небольшая, зато график гарантировался свободный. Когда захотел, тогда и являешься. Главное — успеть весь тираж за месяц раскидать. Я минуть пять думал, а потом согласился. И хоть театральный журнал далек от медицины, но только что минул период двухмесячного поглощения яиц, и исстрадавшийся организм жаждал обновления.

Редакция располагалась удобно, в самом центре, позади Елисеевского гастронома. Я приезжал, хватал в каждую руку по три типографские пачки и ехал на почту за четыре троллейбусных остановки к Маяковке. На почте я оформлял квитанции, платил и отправлялся за новой партией. Журнал печатался огромным тиражом, благо средства на него выделял Союз театральных деятелей и бумаги было не жалко. На страницах «Столичного соглядатая» одна группа театральных критиков сводила счеты с другой. Читать это было тяжело и малоинтересно.

Через неделю я подружился с почтовиками, мужем и женой. Они посетовали, что их дочь, окончив еще летом техникум по бухгалтерскому учету, все никак не устроится по специальности. Вечером я позвонил своей однокласснице, главбуху первой частной стоматологической клиники, которая, как оказалось, давно ищет себе помощницу. Спустя два дня дочка уже работала в хорошем месте и получала раз в пятнадцать больше мамы с папой.

С той поры я даже не оформлял квитанции, кстати, это была самая занудная часть работы. За меня все делали благодарные почтовики. Я просто сгружал пачки, протягивал бумажки с адресами, деньги и убегал. А еще спустя несколько дней, достав какое-то пустяковое лекарство для шофера главного редактора, я сразу заполучил его в приятели. Валерка набил свои «жигули» журналами под завязку и погнал на почту. Работа моя до выхода следующего тиража на этом и завершилась.

В начале февраля я получил первую зарплату. Триста шестьдесят рублей. Что составляло по тому курсу ровно три доллара. Пачка «Мальборо» стоила сто двадцать. Выходило, что я работал за две сигареты в день. Негусто.

Вот тогда и возникла тема кладбища.

Несколько лет назад Вовка Антошин по блату пошел работать на Ваганьковское кладбище. Немного погодя директор, который его туда пристроил, попал в опалу за похороны одного вора в законе. Про это тогда писали все газеты. Поскольку событий подобного рода, а главное — такого масштаба, в Москве доселе не случалось, оно привлекло внимание прессы, населения, а затем и властей.

Урки, как всегда, одними из первых почувствовали слабину власти. И, пользуясь тем, что карающий меч советского правосудия малость затупился, решили громко заявить о себе, используя как предлог смерть одного из влиятельных грузинских воров.

Траурная процессия растянулась на многие сотни метров, тысячи и тысячи мужчин в черном, с жесткими лицами, шли проститься с авторитетным человеком. Они съехались со всего Союза. Особая каста, прошедшая лагеря, крытки, БУРы, ШИЗО, Бутырку, Кресты, Матросскую Тишину, решила выйти из тени. Наверное, их совокупный срок был несколько миллионов лет. Если собрать вместе их татуировки, то получившимся узором можно было бы покрыть всю Великую Китайскую стену. Украденное ими равнялось национальному валовому продукту, произведенному за последнюю пятилетку.

У торговцев цветами в тот день случились именины сердца. Весь путь от метро до кладбищенских ворот был усыпан красными гвоздиками, а сам могильный холм больше походил на скифский курган. Цветы лежали трехметровым слоем. Ну и местным нищим подфартило. Говорят, меньше червонца лихие люди никому не давали.

На следующее утро вышли газеты. Как же так, писали там, что на могиле человека, который всю жизнь только и делал, что воровал да сидел по тюрьмам, пирамиды из венков, тонны цветов, а неподалеку скромный фанерный обелиск со звездочкой, где лежит молодой парень, отдавший жизнь, выполняя интернациональный долг в Афганистане. И никто ему гвоздичку не принесет!

Народ тут же возмутился. И власти нахмурились. Чтобы успокоить и тех и других, было решено принести в жертву стрелочника. А именно директора кладбища. И несмотря на то, что захоронение было абсолютно законным, у родни вора были все необходимые документы, беднягу директора в момент поперли с этого хлебного места и сослали обычным инженером на Щербинское кладбище.

Пришедший ему на смену новый хозяин с ходу устроил репрессии в отношении старой команды. Кого сразу уволил, а некоторых, как Вовку, понизил в должности. Его перевели из бетонщиков в кочегары котельной, а это означало конец всем левым деньгам: работай за сто рублей в месяц и редкие пол-литры. Кочегары занимали низшую ступень в сложной кладбищенской иерархии, даже рабочие, посыпающие дорожки песком и сжигающие прошлогодние листья, котировались выше.

Вовка приуныл, какое-то время он покидал уголь, а потом вмиг собрался и перевелся на Щербинское кладбище, где ему уже было выхлопотано место гравера. За пару месяцев он овладел всеми премудростями этой тайнописи и стал лихо выбивать тексты и узоры на надгробных плитах. Захоронения здесь шли сплошным потоком, заказы все прибывали, и один гравер явно зашивался. Тогда Вовка поговорил с кем надо, и на кладбище появился второй гравер. Наш с Вовкой одноклассник по имени Серега, бывший инкассатор.

В начале девяностых, когда доходы кладбищенских резко стали падать и дальновидный Вовка, получив предложение заняться бизнесом, ушел с кладбища, Сереге стало неохота одному таскаться туда зимой. Действительно, можно ведь сбрендить в этой будке — как называли тамошний строительный вагончик без колес, — имея в качестве компаньона лишь местного рыжего пса по кличке Олень.

Короче говоря, Серега предложил мне идти к нему негром. Неграми называли тех, кто работал на кладбище, но в штате не состоял. Получали негры в несколько раз меньше, чем сотрудники кладбища, вернее, чем им за ту или иную работу платили клиенты. Разница шла в карман хозяина. Например, на Ваганьковском за спиленное дерево на могиле клиент выкладывал две-три сотни, а негр, который полдня с риском для жизни висел над частоколами оград, отпиливая по кусочку, спуская ветки на веревках, чтобы, не дай бог, не поколоть дорогие надгробия, получал от хозяина четвертной, ну иногда и поллитру. С другой-то стороны, не такие уж плохие деньги. Суточное дежурство в реанимации стоило дешевле, а тут работа на свежем воздухе, творческая.