Восемь дней Мюллера - Вадим Проскурин

— Ну так должен же кто-то кого-то любить, — сказала Мтити, когда Лайма поделилась с ней своим недоумением. — Вас, пятколицых, светлые боги любят, вам все равно, любить друг друга или нет, а нас, черножопых, никто не полюбит кроме нас самих. Вот и любим друг дружку.

Тогда Лайма решила, что не станет задумываться над темной стороной растаманской веры, а будет вечно скользить по ее краю, где нет злобы и ненависти, а есть только чистая и всепоглощающая любовь, и неважно, светлая она или темная. И пусть Мтити считает эту любовь минутной передышкой в вечности зла, Лайме нет до того дела. Лайма не увидит зла, не услышит зла, не станет говорить о зле, и тогда зло неизбежно минует ее. На худой конец, можно помолиться светлым богам…

Мтити долго смеялась над последней мыслью Лаймы. Кому молиться — личное дело каждого, но стоит ли отвечать на твои молитвы, и каким образом — личное дело бога, которому молишься. И если ты давно и твердо стоишь на темной стороне, то для светлого бога твоя молитва — почти как плевок в бороду.

— Погоди, — перебила ее Лайма. — Какая светлая сторона, какая темная? Ты так говоришь, будто боги построились в два строя и сражаются стенка на стенку, как воины в битве.

— Все верно, — кивнула Мтити. — Ты правильно поняла суть нашей веры.

— Но тогда вы поклоняетесь не тем богам! — запротестовала Лайма. — Вредным, злобным богам, врагам рода человеческого! Которые спят и видят, как погибнет мир, как все рассуждающее и любящее сотрется с лица земли!

— И снова ты права, — согласилась Мтити. — Но что нам осталось делать, когда светлые боги отвернулись от нас? Ты родилась и выросла свободной, ты не знаешь, как бывает, когда брат режет брата, а сестра вяжет сестру как скотину и выменивает на бутыль огненной воды.

— Тебя продала в рабство сестра? — изумилась Лайма.

— Нет, наоборот, — покачала головой Мтити. — Я продала в рабство сестру, потом опохмелилась, протрезвела, пришла домой и узнала, что отец проклял меня и изгнал. Тогда я пошла к ведьмам, потому что другой дороги не осталось. А ты думала, мы здесь просто так поем и пляшем, из одной любви?

— Да ну тебя, — отмахнулась Лайма. — Ты такие гадости говоришь! Давай лучше накуримся!

Мтити не возражала. Она накурила Лайму, потом они занялись любовью, сначала вдвоем, потом присоединились какие-то парни, а потом Лайма вспомнила, с чего все началось, и подумала, что это слишком похоже на дурной сон, чтобы быть правдой.

Но это было правдой. Лайма отнесла волшебный сосуд домой и семь ночей держала под кроватью, устанавливая мистическую связь с магическим содержимым, о котором не имела никакого понятия, потому что, видите ли, не положено. Никто не дал Лайме инструкций, только Мтити пробурчала что-то непонятное насчет того, что все станет понятно, когда придет время. А сама Лайма ни о чем не спрашивала, потому что разговаривать с ведьмами ей к этому моменту стало противно.

Время пришло на восьмой день. Лайма поняла это, когда стала задвигать под кровать ночной горшок и случайно задела другой сосуд, волшебный. Руку пронзила искра, какая бывает, когда гладишь кошку против шерсти, но сильнее и не грубо-вещественная, а с особым привкусом волшебства. Лайма познакомилась с этим вкусом на растаманских сборищах, так же пахли их обычные благовония, духи и смазки. Но тогда эта нота была едва уловима, а теперь ударила Лайму в нос, как маленькая молния. Лайма поняла, что должна открыть сосуд.

Она подняла крышку и увидела, что горшок на четверть наполнен землей, из которой растет красный цветок, похожий на мак, но другой. Взялась двумя пальцами за стебель, пальцы пронзила вторая искра и стебель переломился в месте касания, но не оттого, что она его сломала, а сам по себе, по собственному хотению. Лайма вставила цветок в волосы, посмотрелась в отполированное блюдо на стене и поняла, что рабыня, укладывавшая прическу, оставила между заколками как раз место под цветок, словно все знала заранее. Ничего удивительного, Мтити, помнится, говорила, что кто-то из темных богов умеет предвидеть будущее.

Стебель пронзил волосы, коснулся кожи головы и третья волшебная искра влетела Лайме в мозг и соскочила по позвоночнику в крестец, а по дороге выбросила большой протуберанец в сердце и два поменьше в печень и селезенку. И тогда Лайма узнала, что ей предстоит сделать.

Как глупа она была! Думала, что все высокопарные слова о темных богах, Омене Разрушителе и последней битве — глупый черножопый фольклор и ничего сверх. Нет! Мир не такой добрый и милый, как хочется верить! Нельзя вечно любить и наслаждаться, рано или поздно приходит время платить по счетам. Всякой вещи есть время распускаться и время увядать, и сейчас пришло время последнего, всеобщего, ультимативного увядания. Черное становится белым, белое становится черным, и веселые неунывающие растаманки несут в мир семя разрушения. А будет этим семенем… черт его знает, если честно, что или кто, но цветок поможет понять, он для этого, собственно, и нужен.

Лайма вышла на улицу и пошла куда глаза глядят, два раба-телохранителя следовали за ней неслышными тенями. Обычно Лайма передвигалась по городу в паланкине или, в крайнем случае, в карете, а ходить пешком избегала, потому что мостовые хоть и мощеные, но неровные, ногу подвернуть только так, а после дождя появляются коварные ямы, в которую если невзначай наступишь — окунешься с головой, да не в дождевую воду, а в разбавленные нечистоты. Но сейчас надо идти пешком, иначе не получится.

Время от времени цветок посылал в мозг очередную искру, тогда Лайма сворачивала направо либо налево, а если искры не было, то шла прямо. Цветок куда-то вел Лайму, она не знала ни места назначения, ни смысла путешествия к этому месту, ей было все равно, она утратила волю, стала приложением к цветку, набором его органов, безвольным исполнителем, орудием не то разрушения, не то чего-то еще в том же духе. Сознание Лаймы онемело и оцепенело, мысли застыли, только один край сознания сохранял какую-то активность, этим краем Лайма отметила, что ее путь не выходит за пределы верхнего города, и слава богам, а то с них станется завести ее в трущобы и там принести в жертву высшим соображениям, а то и в прямом смысле принести в жертву.

Взгляд Лаймы выхватил из толпы знакомое лицо. Лайма улыбнулась и крикнула:

— Привет, Мюллер!

Обняла старого знакомого, поцеловала в щеку, а тот почему-то вздрогнул, словно его поцеловал Омен Разрушитель.

— Слава тебе, Птааг, — пробормотал Мюллер.

При упоминании светлого бога цветок дернулся и послал в мозг Лаймы импульс неодобрения.

Мюллер ласково улыбнулся и воскликнул: