Жизнь – Подвиг Николая Островского - Иван Осадчий

Свежеиспеченный полицейский начальник, ставший ярым слугой фашистов, был сыном местного попа, в свое время репрессированного за антисоветскую деятельность. Сутки, проведенные мамой в полицейском подвале, жестокие допросы и зверские побои дорого обошлись для нее. Вернулась домой она измученной, осунувшейся, поседевшей. Для нас с сестрой эти сутки показались вечностью и первым по-настоящему серьезным испытанием, первой семейной травмой, нанесенной новым, фашистским режимом. Маме было всего 36 лет. После этого «урока», преподнесенного ей поповским сыном, мама в церковь больше не ходила…

Не меньшие тревоги были связаны с неоднократными попытками угнать сестру на работу в Германию. Мама пыталась прятать дочь, но куда спрячешь в условиях села, каким оставалась наша западная окраина Барвенково. Тогда решили прибегнуть к «самоэкзекуции»: загоняли химические чернила под кожу. Рука распухала, становилась фиолетовой, напоминала страшную экзему. Только таким образом удалось избежать отправки сестры в немецкую неволю…

Непросто сложилась судьба тех, кто был оставлен в барвенковском подполье. Многих из них выдали немцам добровольные холуи из антисоветского отребья. В этих условиях каждый советский патриот оказывал сопротивление фашистам в меру своих возможностей. Как могли, вредили врагу: портили телефонные провода; собирали и распространяли советские листовки; прятали теплую одежду, продовольствие, птицу, скот. Проявляли заботу о попавших в плен наших солдатах и командирах. Немцы в начале войны были в победном угаре и отпускали из лагеря военнопленных, опознанных женщинами как «мужей», «сыновей», «братьев». И нашей маме это тоже удалось.

Многие жители прятали у себя оставшихся при отступлении тяжелораненых красноармейцев. Двоих подобрала и выходила наша семья…

Мне, мальчишке, воспитанному на образе легендарного Павки Корчагина, было нестерпимо больно и невыносимо наблюдать фашистский новый порядок на нашей советской земле, видеть людоедскую жестокость гитлеровских вояк – насильников и мародеров. Душа не знала покоя и не находила ответа, что я должен сделать, что могу сделать.

Когда немцы 17 мая 1942 года вторично занимали город, я хотел уйти с отступавшими частями Красной Армии. И уже собрал котомку. Но мама и сестра со слезами уговорили остаться: «Куда ты? Умоляем, не ходи! Погибнем, так все вместе». Да и убежать мало кому в тот раз удалось. Немцы перекрыли путь к отступлению по Северному Донцу, и многие десятки тысяч наших солдат, офицеров и генералов, а также беженцев, пытавшихся уйти вместе с ними, оказались в кольце, были пленены или истреблены врагом.

Немецкие сводки гласили, что Красная Армия уже откатилась за Дон, к Волге. Горько и больно было от чувства обиды за происходящее, за собственное бессилие.

Не доверяя фашистской пропаганде, мы пытались любой ценой узнать об истинном положении на фронте и в стране из листовок, которые все реже, чем дальше на восток откатывался фронт, сбрасывали наши летчики.

Единственным источником правды могло быть в тех условиях радио. Но это было невозможно: я не знал ни одной семьи из наших знакомых, у которых в то время был радиоприемник.

Оставалась одна небольшая надежда: попытаться в поисках правды использовать немецкое радио. Иногда сами немцы, расквартированные у нас, а это чаще всего были всякого рода офицерские чины, «ловили» Москву, слушали советскую музыку.

Иногда удавалось услышать даже сводки «От Советского информбюро», голос родной столицы, узнать правду о положении на фронтах. И хотя эти сводки тоже содержали немало горечи, они рассказывали о продолжающемся героическом сопротивлении Красной Армии, об ожесточенных боях на Дону и в районе Сталинграда.

Однажды, когда квартировавший немец вышел из хаты и ушел со двора, я в ту же минуту бросился к радиоприемнику и стал нажимать кнопки, «ловить» Москву. И вдруг, что-то треснуло внутри радиоприемника, и экран погас. Я тут же выскочил из комнаты. И на пороге почти лицом к лицу встретился с внезапно возвратившимся «квартирантом». Он в два шага оказался у радиоприемника, который еще не успел остыть. Гитлеровец без труда обнаружил, что кто-то включал приемник и сжег радиолампу. Он схватил меня за руку и потащил из хаты, на ходу вытаскивая парабеллум из кобуры. Я не успел опомниться, как оказался у стены нашей хаты. На меня обрушился поток брани.

Мама находилась в огороде, здесь же, во дворе. Услышала крики, увидела меня у стены хаты и взбешенного «фрица», размахивающего пистолетом. Материнское сердце почуяло неладное, и она мгновенно бросилась на выручку, – заслонила меня собой и, стараясь перекричать оравшего немца, обливаясь слезами, громко повторяла одно и то же: «Что он вам сделал? Он ничего не сделал. Оставьте его в покое… Это ваш денщик, или кто он вам, там что-то крутил…»

И в этот момент во двор вошел тот самый «денщик», о котором только что говорила мама. Гитлеровец спросил у своего адъютанта: включал ли он радиоприемник. Тот понял ситуацию и принял «вину» на себя…

Я понял, что от смерти меня отделяло одно мгновение, и это мгновение – мама, заслонившая собой…

Сколько раз за прожитую жизнь я встречался с реальной угрозой смерти. Но этот случай сильнее других потряс меня, и навсегда сохранился в памяти.

Когда-то я услышал верные слова Николая Островского: «Есть на свете прекраснейшее существо, перед которым мы всегда в долгу, – это мать». Великая, святая правда!

В последние дни третьей немецкой оккупации, в начале сентября 1943 года надо мной реально нависла угроза быть схваченным отступавшими гитлеровцами. К тому времени мне уже исполнилось 16 лет.

В числе многих десятков (а скорее, сотен) сверстников, выловленных немцами и полицаями, я был вывезен на рытье окопов в открытой степи, в двадцати километрах восточнее Барвенково. Оттуда постоянно доносилась военная канонада: советские войска вели подготовку к наступлению, которое должно было принести нам окончательное освобождение от немецкой оккупации.

Под усиленной охраной гитлеровцев и власовцев нас заставили долбить окаменевшую за годы войны, давно непаханую землю, рыть окопы и траншеи. Над нами постоянно кружили советские самолеты и пулеметными очередями основательно пугали немцев, а нам давали «передых»: мы ложились на дно полувырытых окопов и ждали очередных грозных окриков конвоиров: «Работать!»

Когда день катился к закату, советская канонада резко усилилась. Нас погрузили в грузовики и повезли в сторону Барвенково. Немцы намеревались взять нас с собой, чтобы в качестве «живого щита» прикрывать себя от воздушных и артиллерийских ударов советских войск, а также использовать для рытья очередного «рубежа обороны».